другие писатели, без творчества которых просто невозможно понять

внутреннюю логику, закономерность процессов развития советского искусства.

В качестве теоретического подспорья при этом использовалась книга

В. О. Перцова «Этюды о советской литературе» (1937), отдельные положения и

наблюдения из которой цитировались (чаще всего без ссылок) бесконечное

число раз. В серьезном, умном исследовании В. О. Перцова процессы развития

литературы первого советского двадцатилетия рассматриваются сквозь

обобщающие понятия: «проблема дисциплины» и «проблема личности».

Отчасти в интересах теоретической ясности, отчасти, по-видимому, под

воздействием определенных идейных схем и реальных событий второй

половины 30-х годов, вопросы социалистической дисциплины в книге Перцова

несколько искусственно отчленяются и противопоставляются проблемам

развития социалистической личности. Это противопоставление

обусловливает — при всем интересе, живости и плодотворности ряда

конкретных наблюдений и оценок, возникающих здесь, — вместе с тем и

несколько механическое разделение и столкновение разных линий развития

советской литературы. Одни явления литературы становятся закономерными,

другие — сомнительными и идейно и общественно, без особых к тому

оснований. Так, скажем, герой «Железного потока» Кожух

247 Ленин В. И. Успехи и трудности советской власти (март 1919 г.). —

Полн. собр. соч., т. 38, с. 53 – 54.

противопоставляется, как более социалистически сознательная личность, герою

«Бронепоезда 14-69» Вершинину, как человеку более «стихийному». В общем

построении книги оказывается, что условно установленные качества героев

распространяются далее на авторов: один поэтизирует «сознательность»,

другой «стихийность», — соответственно ряд явлений искусства оказывается

общественно сомнительным. Ясно, что качества героя нельзя распространять на

автора. Далее, схематизируется, упрощается при этом и герой: бесспорно, что в

«Железном потоке» несколько четче, чем в «Бронепоезде 14-69», выявлены

черты сознательности у Кожуха, но ведь это связано с особым замыслом:

обобщенный Кожух соотнесен с коллективным образом-характером,

представляющим в большей мере «стихийное», поэтому Кожух и должен быть

подчеркнуто более «сознательным». Соответственно Кожух как характер

несколько чрезмерно обобщен, мало индивидуализирован, тогда как Вершинин,

более явно сходный, переплетенный с массой, бесспорно более красочен как

личность, как характер. Все это говорится вовсе не в целях «защиты» героев и

тем менее «защиты» авторов, но просто для того, чтобы было понятно, как

обедняет литературу, при жестком применении, схема, получавшаяся из

упрощенного толкования идей Перцова.

Наиболее же существенным вопросом тут является, конечно, то, что волей-

неволей стерилизованным, обедненным, схематичным оказывается сам простой

трудовой человек, человек массы, участник революции. «Сомнительные

подвиги мелкобуржуазного своеволия показались некоторым (писателям. —

П. Г.) выражением героического в революции»248. Так пишет Перцов, далее

следует разбор повести Лавренева «Ветер» — разбор, появляющийся потом

чуть ли не у всех критиков, писавших о литературе 20-х годов. Элементы

стихийности в поведении героя Лавренева, матроса Василия Гулявина,

толкуются как идейно-художественная позиция автора, как «поэзия своеволия»,

как нечто недолжное, не имеющее права на существование в литературе. Каким

бы сложным ни был ход рассуждений тут, он приводит к следующему итогу:

нехорошо со стороны Лавренева, что он «воспевает» (хотя изображение

красочного и вообще реального характера вовсе еще не есть «воспевание»)

несдержанного, «стихийного» Гулявина. Можно сказать и так, что главный

упрек здесь направлен в сторону самого Гулявина (и реальных, достаточно

многочисленных людей, стоящих за художественным образом): нехорошо, что

вы такие, надо, чтобы вы были «хорошенькие и чистенькие». Но ведь «со вчера

на сегодня» остались в основном не люди, «в парниках» приготовленные, а