уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки» (VI, 516). Дело совсем не

в отрицании Блоком «всемирной заварушки» — того «космического» единства

истории, которое определяло духовное существование поэта на протяжении

всей его творческой жизни. И не просто об обычной человеческой усталости

или чувстве личного конца тут говорится, — хотя и это играет большую роль.

Блок прежде всего болезненно ощущает свое выпадение из общего

поступательного потока нового этапа культуры, из ее «единого музыкального

напора», из того, что определялось Блоком и так: «Мир растет в упругих

ритмах» (VII, 360). Отсюда — трагическое чувство своих больших связей со

старым типом культуры, чем с новым, рождающимся, по Блоку, именно во

«всемирной заварушке», в бурях революции, и, соответственно, больших связей

со старым типом личности, погибающим, как в этом уверен Блок, даже в самых

его высоких воплощениях: «… и все теперь будет меняться только в другую

сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» (дневниковая запись

от 18 апреля 1921 г. — VII, 416). Это чувство гибели старой личности и своего

индивидуального выпадания из мира, растущего «в упругих ритмах», и

является определяющим в последнем звене трагедийной эволюции Блока.

В этом последнем кругу трагедийных размышлений Блока все его

творческое и человеческое внимание сосредоточивается на имени Пушкина. В

дневнике Блока последнего года его жизни все время появляется по разным

поводам имя Пушкина; необычайно важно для понимания духовного состояния

и последних мыслей Блока о судьбах народа, культуры и человека постоянное

присутствие в его сознании образа Пушкина. В обобщающем виде эти

размышления Блока выражены в его пушкинской речи («О назначении поэта»,

февраль 1921). Чрезвычайно существенно то, что, осознавая свою причастность

к старой культуре и старому типу личности, Блок видит их прежде всего в

пушкинской культуре и в том типе личности, который стоит за пушкинской

поэзией. «Хрустальный звон» поэзии Пушкина, по Блоку, говорит о наиболее

совершенной личности, выдвигавшейся прежней русской культурой; «веселое

имя» и «легкое имя: Пушкин» (VI, 160), по Блоку, синоним наиболее высокой

человечности. «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило

отсутствие воздуха. С ним умирала его культура» (VI, 167). Ясно, что Блок

соотносит тут историческую судьбу Пушкина со своей собственной судьбой: с

концом исторически познавательного художественного напряжения,

«музыкального ритма», означающим трагический перелом от одного этапа

высокой культуры к другому; чисто внешнее значение имеют, по Блоку,

отрицательные, негативные силы истории, которые выступали против

величайшего представителя национальной культуры. Собирательно выражены

эти силы у Блока в образах «черни», «чиновников». С наибольшей

определенностью проявляется в пушкинской речи Блока его предельная

ненависть к чиновничье-бюрократической машине старой русской

государственности. Через всю прозу Блока революционных лет проходит тема

бюрократической государственности как средоточия, своеобразного

концентрата всех отрицательных черт старой русской истории: так, в

«Катилине» исторические аналогии и даже «исторический маскарад»

проступают особенно отчетливо в презрительном описании чиновничьего

аппарата Рима; в «Русских дэнди» «трухлявую, дряблую древесину

бюрократии» (VI, 57) Блок готов счесть первейшим, что должен был сжечь до

пепла исторический пожар, и т. д. Наиболее резкое и законченное выражение

приобретает эта тема, вполне согласующаяся с общими историческими

взглядами Блока, в его пушкинской речи. Но было бы чрезмерным

преувеличением исторической роли бюрократической «черни» считать, что ею

вызваны «предсмертные вздохи Пушкина» (VI, 167). Они вызваны совсем

другой причиной, а именно — сменой двух культур, трагедийным движением

истории, к которой «чернь» не имеет никакого отношения. И тут открывается

наиболее глубокий аспект предсмертной пушкинской темы Блока.