Мережковский, видимо, испытал сильное воздействие драматической трилогии

Ибсена «Кесарь и Галилеянин», где очень отчетливо звучат гегелевские темы и

идеи.)

«Общественный» аспект построений Мережковского точно так же

представляет собой вариации религиозно-схоластических догм Соловьева.

Поскольку церковь исторически повинна в искажении учения Христа, то ее

необходимо перестроить. Надо изгнать из нее «черные» тенденции

умерщвления плоти, приблизить ее к земным, мирским делам, и это-то и может

создать искомую «гармоническую», «синтетическую» общественную структуру,

свободную от социальных противоречий и конфликтов, раздирающих

современную общественную жизнь. В этом плане Мережковский ближе к

кадетского типа «либерализму», чем Соловьев: он много говорит о

нетерпимости подчинения православной церкви самодержавию, о

необходимости демократизации церкви48. В основном же программа

оздоровления, «гармонизации» общественной жизни через церковь ничем не

отличается от программы Соловьева. Такова эта «деятельная», «жизненно-

практическая» концепция Мережковского, применявшаяся им и в публицистике,

и в романах, и с особенной последовательностью — в критических

исследованиях русской и мировой литературы. При всей своей явной

фантастичности, надуманности, отдаленности от насущных дел современности,

эта программа, развертывавшаяся с известным литературным блеском, по

свидетельству современника, встревожила реакционные круги: «После первых

собраний Религиозно-философского общества заговорили тревожно в

церковных кругах: Мережковские потрясают-де устои церковности;

48 См. хотя бы: Мережковский Д. Теперь или никогда. (О церковном

соборе). — Вопросы жизни, 1905, № 4 – 5, с. 295 – 319.

обеспокоился Победоносцев». «Мережковский — тогда был в зените: для

некоторых он предстал новым Лютером»49.

Головная, фантастическая концепция устранения жизненных противоречий

мыслительными операциями, с одной стороны, «преобразованием церкви» — с

другой, при всей идейной и практической невооруженности молодого Блока,

вызывала у него сомнения. Как показывают записи юношеского дневника, Блок

не соглашается с возможностью столь легкого, простого решения творческих

проблем, волновавших самого молодого поэта, как то, что предлагалось

Мережковскими вслед за Соловьевым: цельную личность, лишенную

противоречий современного человека, столь легко, путем головного «синтеза»,

создать невозможно — таков ход мысли Блока. Эти блоковские сомнения

достаточно ясно выражены, скажем, в черновике письма от 14 июня 1902 г. к

З. Н. Гиппиус, включенном в текст дневника: «… Вы говорили о некотором

“белом” синтезе, долженствующем сочетать и “очистить” (приблизительно)

эстетику и этику, эрос и “влюбленность”, язычество и “старое”

христианство…» (VIII, 29). Такова позиция Мережковских. Блок спорит

«относительно возможной “реальности” этого сочетания», так как ему кажется,

что «оно не только и до сих пор составляет “чистую возможность”, но и

конечные пути к нему еще вполне скрыты от нашей “логики”» (VIII, 29). Иначе

говоря, по Блоку, все это построение — нереально, нежизненно,

неосуществимо. Не в том дело, что не нужна цельная личность современного

человека. Она, бесспорно, нужна, и, безусловно, надо искать пути к

преодолению расщепленности, противоречивости, односторонности

человека, — однако, при всей запутанности терминологии Блока, видно, что он

не верит схематическим построениям, искусственно устраняющим эту

противоречивость: «… всякий

сколько-нибудь реальный синтез есть

“человеческий” угол зрения» (VIII, 30) — иначе говоря, не внушают доверия

«общественные» схемы, игнорирующие конкретность человеческого характера

и его реальных устремлений; в целом же, по Блоку, «этот вопрос граничит уже с

образом жизни» (VIII, 30) — т. е. построение схем угрожает подмять под себя

жизненную логику поведения людей.

В особенно отчетливой и законченной форме неприятие Блоком теории