“простейшее в сложном”» (V, 532; подчеркнуто Блоком). Следовательно, для

Блока основной пафос поэзии Брюсова — поиски целостности; отсюда

кажущаяся странной аналогия с Соловьевым. В этой связи становится

понятным ошеломляющее воздействие на Блока поэзии Брюсова. Причина

его — в стремлении Брюсова к определенности, четкости, цельности

человеческого образа. Поэтому Блок не обращает внимания на соловьевские

полемики, — он понимает, чем они вызваны; относясь почтительно к

Соловьеву-поэту, он не рискует вынести на открытую поверхность и самую

тему — тогда пришлось бы поставить под удар или, во всяком случае, в

сомнительное положение Соловьева. Блок ограничивается тем, что во второй

рецензии подчеркивает, «… какими разными путями…» идут Брюсов и

Соловьев (V, 542). Итоги всей ситуации сопоставления с Соловьевым Блок

подводит в письме к Брюсову от 6 ноября 1904 г. Блок настаивает на самом

сопоставлении и как бы оправдывается за недоговоренность, глухое раскрытие

темы, — полностью все это прояснится, по его мнению, в историко-

литературной перспективе: «В той неудачной и бледной рецензии о Вашей

книге в “Новом пути” я пытался сблизить Вас с Вл. Соловьевым. Но, кажется,

это возможно будет лишь для будущего “историка литературы”. Пока же я

действовал на основании опыта, испытав по крайней мере более чем

литературное “водительство” Ваше и Вл. Соловьева на деле. Параллель моя

больше чем любопытна, она — о грядущем» (VIII, 112). Не стоит

преувеличивать в блоковском подчеркивании слова «более» специфически

идеалистические акценты: «грядущее», или историческая перспектива, для

Блока и в ранний период означает также сегодняшнюю жизненность

художественного образа (разумеется, в блоковском понимании этих вещей).

Вместе с тем, трезво видя несравненно большую жизненность поисков Блока и

Брюсова, чем у того же Соловьева, следует помнить, что здесь проступают

также и слабые стороны их художественной практики и мировоззренческих

обоснований этой практики. Для Брюсова-поэта характерны, конечно,

рационалистичность и вместе с тем чувственная яркость, своеобразный

чувственный нажим в построении художественного образа. Самая

преувеличенность, иногда почти болезненность чувственного начала в

структуре образа свидетельствует о неполноценности, односторонности

художественного подхода к человеку и открывает возможность

идеалистических истолкований самой темы чувственности. Так, пытаясь

раскрыть творческие замыслы одного из ближайших своих соратников раннего

периода, умершего совсем молодым поэта Ивана Коневского, Брюсов писал:

«Чтобы была жизнь, необходимо, чтобы плоть, как змея, колола в пяту

личность; образы, краски, звуки, вся толща вещественного бытия —

необходимы: без них мы, может быть, и свободны, но безжизненны,

безрадостны»45. Мысль Коневского излагается настолько «по-брюсовски», что

трудно различить, где кончается Коневской и начинается Брюсов; самому

Коневскому характернейшим признаком художественного движения в 90-е годы

представляется нарождение «мистического чувства», которое определяется им

так: «Это — ощущение пребывания личности в таких состояниях сознания,

которые находятся вне доступного обычным условиям восприятия предметов.

Это — соединение личного сознания с бытием его предметов, увеличение

сферы его самочувствия»46. Получается что-то вроде теорий «синтеза»; но

творчество И. Коневского построения такого рода совсем не исчерпывают, —

для Блока, например, И. Коневской прежде всего лирик, намечающий пути к

национально-русской теме в новой поэзии: «… он понял каким-то животно-

детским удивленным и хмельным чутьем, что это и есть — Россия» (V, 598).

Специфически мистические конструкции в стихах И. Коневского,

действительно, ощущаются мало. Напротив, для этих стихов характерна тяга к

особой и даже резкой конкретности, сближающей их с поэзией К. Случевского,

в свою очередь формировавшейся в традициях стиховой культуры 40 –