поэтический ключ ко всем предметам лирического изображения. Тут-то и

возникает в своем роде парадоксальная ситуация. Старомодная в образном

смысле поэтика Соловьева превращается в руках ортодоксального соловьевца

Андрея Белого в «поток сознания» в стихе, размывающий стихотворную

композицию, лирический сюжет, сколько-нибудь твердые границы «я», от

имени которого идет речь в стихе. Универсальный, всеохватывающий

субъективизм, расплывающаяся, ни с чем конкретным не связанная образность

становятся поэтическим следствием деревянных логических философских схем

соловьевства в стихе. Впрочем, алогизм, произвольность внутренне не

сцепленных между собой образов, которые не поддаются жизненно

достоверному прочтению, в не меньшей степени присущи оригинальному

прозаическому жанру «Симфоний», характерному для художественных

устремлений Белого в ранний период его творчества.

58 Здесь и далее цит. по кн.: Золото в лазури. М., «Скорпион», 1904. Андрей

Белый на более поздних этапах радикально извращал свой путь не только в

мемуарах, но и в переделках стихов, перекомпоновках циклов и

сборников и т. д.

59 Белый Андрей. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке. —

Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 11.

Примечательно то обстоятельство, что современники часто готовы были и в

Блоке видеть прежде всего поэта музыкально-неуловимых образов и не

поддающихся сколько-нибудь внятному эмоционально определенному

восприятию настроений. Так, например, К Чуковский в свое время писал о

ранних стихах Блока, что в них «… смутность сонного сознания была так

велика, что все сколько-нибудь четкие грани между отдельными ощущениями

казались окончательно стертыми. Многие стихи были будто написаны спящим,

краски еще не отделились от звуков, конкретное — от отвлеченного…». О Блоке

в целом говорилось, что «… его лирика была воистину магией» и что «такою по

крайней мере ощущало ее наше поколение. Она действовала на нас, как луна на

лунатиков. Блок был гипнотизер огромной силы, а мы были отличные медиумы.

Он делал с нами все, что хотел, потому что власть его лирики коренилась не

столько в словах, сколько в ритмах»60. Такое восприятие лиризма Блока

основывается на реально присущих этой поэзии качествах. Неопределенность,

музыкальность, алогизм образов действительно свойственны Блоку, в

особенности первого и, быть может еще в большей степени, второго томов.

Было бы нелепостью пытаться отрицать это. Но сейчас, в имеющейся уже

большой исторической перспективе, кажется ясным и окончательно

утвердившимся в восприятии читателя также и другое. Вряд ли можно назвать

еще какого-либо лирика дореволюционной поры, чей поэтический облик

казался бы столь же эмоционально определенным, законченным, как у Блока.

Поэтом трагических страстей, огромной яркости, интенсивности, силы чувства

видится сейчас Блок в не меньшей мере, чем лириком зыбких, неуловимых,

смутных оттенков и полутонов, музыкально-неопределенных переживаний.

Такая двойственность, очевидно, объективно присуща поэзии Блока.

Все это имеет большое значение для понимания как дальнейшей эволюции

поэзии Блока, так и ее судеб в последующем развитии русской культуры. В

сущности, и то «магическое» воздействие блоковской лирики на

современников, которое столь красочно описывает К. Чуковский, основывается

отнюдь не на полутонах, оттенках и музыкально-неуловимых переживаниях

самих по себе, но на огромной эмоциональной стихии, бьющейся за ними и

обусловливающей силу лиризма, тот «прямой удар», который кладет читателя,

что называется, «на обе лопатки». Эта сила лиризма связана с чувством жизни и

человека у Блока, и она же делает органическими гораздо более тесные, чем у

других современников, связи Блока с традициями большой русской поэзии.

Можно сколько угодно устанавливать и анализировать «традиции» или

«новаторство», скажем, у Андрея Белого, — все это будет мертвыми словами,

потому что у Белого никогда не было и не будет прямого, непосредственного