Странной, на первый взгляд, кажется сама близость философа-богослова

Соловьева к атеисту Фету; в одном из многочисленных стихотворений,

обращенных к покойному уже тогда Фету («Песня моря», 1898, ср. «Памяти

А. А. Фета», 1897), Соловьев пытается духовную драму Фета объяснить

атеизмом — «чужое, далекое, мертвое горе». На деле — для Соловьева,

стремящегося и в своей метафизике найти «интеграцию» личности,

восстановление ее цельности, нет ничего странного в попытках ассимиляции и

переработки художественной системы Фета.

Однако внутреннее омертвение присуще и этим завершающим попыткам

Соловьева оправдать метафизику посредством лирического человеческого

образа. Идеальный женский образ, противостоящий разрушительным

тенденциям времени и обычной человеческой жизни, Соловьев пытается

обосновать «исторически»: в «Нильской дельте» Соловьев «новый»,

христианский идеал человеческой цельности противопоставляет обобщенному

образу древнего Египта, созданному, как это и естественно для богослова, в

виде женского египетского божества Изиды; аналогично тому в стихотворении

«Das ewig Weibliche» конструируется образ Эллады в виде богини Афродиты,

которая должна уступить свое место новой, христианской богине, несущей с

собой более высокое совершенство. Даже в форме противопоставления все это,

конечно, неприемлемо для догматической церковности. Соловьев, однако, не

ограничивается противопоставлением, но пытается слить эти образы в

«синтезе»; к морским чертям, сопровождающим Афродиту, автор стихотворения

обращается так:

Лучше вы сами послушайтесь слова, —

Доброе слово для вас я припас:

Божьей скотинкою сделаться снова,

Милые черти, зависит от вас.

Выходит, что Соловьев обращает в христианскую веру чертей. Ясно, что таким

путем созданный образ идеального совершенства отдает уже просто безумием и

никакого подлинного лирического волнения вызвать не в состоянии37.

Значение соловьевских поисков состоит вовсе не в том, что Соловьеву

удается создание положительных, идеальных человеческих образов в его

лирическом искусстве (и еще меньшее обоснование находит себе его

метафизика на таких путях). Но безумная прямолинейность Соловьева имеет

известное негативное значение в общем процессе развития русской поэзии

90-х годов: Соловьев попадает в самое больное место поэзии Фета, обнажает

невозможность плодотворного дальнейшего развития поэтической «диалектики

души» без сколько-нибудь проясненного, сколько-нибудь отграниченного от

«природного» потока человеческого образа. Этот образ не может

обосновываться на метафизических конструкциях, идеалистических схемах. У

самого Фета были попытки, в подражание Тютчеву, строить философский стих

с «подключением» обычных фетовских природных образов. Соловьев-поэт, не

преодолевая Фета, фактически примыкает к этой, самой слабой и

подражательной, линии фетовской поэзии.

В обобщающих произведениях последних лет деятельности Соловьева

отчетливо проступает также стремление преодолеть Фета и по другой линии —

создать определенное, ясное, внутренне закономерное поэтическое целое, не

сводящееся к рассыпанным, принципиально противоречивым поэтическим

ходам. Такой тенденцией к обобщенному, четкому лирическому построению

целого продиктовано, по-видимому, создание поэмы «Три свидания». Но

одновременно и здесь явно стремление к новому и более вызывающе ясному

изложению метафизической системы Соловьева; построенный на

метафизических основах образ и здесь рушится, в сюжет и характер проникает

болезненность. В поэме много лирически сильных строк, строф и отдельных

кусков; ее общая идея — утверждение «синтетической» любви как выхода из

всех противоречий жизни, как универсальной, всеохватывающей гармонии:

37 Финальные стихотворные попытки Соловьева лирически обосновать

свою метафизику обнаруживают также заимствования из того же,

упоминавшегося выше, источника: немецкой идеалистической философии.

Стихотворение «Das ewig Weibliche», если устранить некоторые подробности, в