Если честно, да. Силы уже не те. Старый я.

Тебе ведь только тридцать два.

Ну и что! Истинный возраст определяется не тем, сколь­

ко человек прожил, а тем, сколько ему осталось.

Да ладно! Ты еще всех нас переживешь.

Ну в каком-то смысле, да.

Мы выходим на воздух. На улице ветрено. И сыро. В измятых лужах плавают огни фонарей.

Запахнувшись в одежды, сунув руки в карманы, мы пле­темся к метро мимо ботанического сада.

Постой, - Женя обернулся, - мы там ничего не забыли?

У меня такое ощущение, будто мы там что-то оставили.

Мы оставили там десять лет своей жизни. Всю свою мо­лодость.

Он ухмыльнулся:

– Ну и настроеньице у тебя нынче.

Мы продолжаем свой прерванный путь.

– Что дома?
– спросил я.
– Как Джулька?

Седой поморщился:

Истерит. Настроение, как у беременной лани, каждую минуту меняется. Я устал подстраиваться! Я ей не маль­чик!

А сколько тебе, кстати?

Тридцать девять.

Да... Старик и море.

Женину Джульетту я не видел давно. Но думаю, если она изменилась, то в худшую сторону. Раньше она отличалась тем, что при необходимости всегда могла найти повод для не­довольства. (Тем самым она пыталась держать Женю в по­стоянном напряжении.) В крайнем случае она вспоминала старые обиды. Например, его измену восьмилетней давнос­ти. После того случая Седой еще не раз ходил налево, но чис­тосердечно рассказывать об этом Джульетте - такой глупос­ти он больше не совершал.

– Обвиняет меня в эгоизме, - бурчит тем временем Седой, -а сама только о себе и думает. Мои проблемы это мои пробле­мы. А ее проблемы - это проблемы всей семьи. И все кругом плохие, одна она хорошая. Ей никто не нужен. Она вспоми­нает о своих друзьях только тогда, когда ей от них что-нибудь нужно.

Резонно.

– Ау тебя как?

У меня все хорошо.

Серьезно?

Вполне. Женатому человеку плохо только дома, холосто­му - везде.

Моросит. Ветер треплет листву.

Слушай, — говорит Седой, - тут скоро запускается новый сериал, и знаешь, кто режиссер? Сонов! С которым ты сни­мался в скетч-шоу!

Ну и что?

Как - ну и что? Вы три месяца вместе работали. Позво­ни ему, пусть возьмет нас.

Седой, он прекрасно знает, как меня найти, если я ему понадоблюсь. Я не стану ему звонить. Я не желаю никого ни о чем просить.

Прав Амиран. Тебя обуяла гордыня.

Да-да, знаю, - отмахнулся я.
– Меня обуяла гордыня. Я обуенный.

Когда мы приблизились к метро, Седой спрашивает:

– Постоим покурим?

Я утвердительно киваю головой.
– Давай.

– А Сонов пьет?

– Еще бы. Как-никак заслуженный артист Украины.

Хотя на самом деле, будучи всего лишь заслуженным, Со­нов бухал как народный.

Ветер не утихает. Проклятая сырость пронизывает тело до костей. Хочется горячего чаю. Поэтому я предлагаю вы­пить водки.

Даже не знаю, - колеблется Седой.
– Я собирался сегодня вернуться к Джульке, я неделю жил у Амирана.

Успеешь, - говорю я, извлекая из кармана мятые купю­ры.
– Давай сообразим на троих.

А где возьмем третьего?

Он нам не нужен. Сегодня я буду пить за двоих. За себя и за того парня.

Танелюк берет деньги и идет к ларькам.

Возвращается через пару минут с бутылкой водки и дву­мя полураздавленными сникерсами.

– Ты что, их топтал?

Мы начинаем пить. Прямо из горла. Закусывая тягучими сникерсами.

Мы пьем и болтаем. Тем для бесед у нас всегда вдосталь. И одна тут же сменяет другую.

Встречался с одноклассниками?
– спрашивает Седой.

Да, был вечер выпускников. Встреча пятнадцать лет спустя рукава.

Ну и что там на встрече выпускников?

Да такое, - отвечаю махнув рукой.
– Объятья, возгласы, смех... «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

Слышал, в Киев приезжает Гришковец?

Зачем?

С очередным моноспектаклем. Рубить бабло.

Ну да. Он на этом собаку съел.

Мне нравится Гришковец.

А мне нет.

Нет, ну как писатель.

Гришковец не писатель. Это болтун. Бытовой и прими­тивный. С ним хорошо коротать время в поезде Киев - Сим­ферополь. Причем ехать назад нужно без него, потому что к тому времени он уже достанет...