Шрифт:
Мимо проходит симпатичная молодая женщина в шикарном кожаном плаще. Я, оглянувшись, с интересом смотрю ей вслед.
Что?
– спрашивает Седой.- Девушка твоей мечты?
Нет, мечта моей девушки. Такой плащ.
Вы с Котей живете не по средствам. Вечно что-то покупаете.
– А твои деньги куда уходят?
Седой издает тяжелейший вздох:
– Куда уходят деньги? В какие портмоне? Найти какое средство, чтоб их вернуть мене.
Ты написал?
Нет, это народное творчество.
Я всегда говорил, когда автор неизвестен, вину взваливают на весь народ.
Опять это повышение цен! Ну как жить дальше? Я не для этого, блин, пять лет назад волчим хреном мерз на Майдане, весь в оранжевых ленточках, как клоун.
Ты стоял тогда на Майдане?
– я удивляюсь больше для него, потому что лично мне все равно.
Я не стоял, но мог.
Жека уже заметно окосел. Тогда как я чувствую лишь предательское расслабление в теле. Внутреннее расслабление не снимается. А на душе пусто.
Я беру бутылку и делаю основательный глоток. Вместо закуски - закуриваю.
– Что там Амиран?
– спрашиваю.
– Тоже ноет, - с презрением отвечает Седой.
– И критикует всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом... Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему - вечер... Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.
Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.
– Кто тебе испортил жизнь?
– уточняю я.
– Да какая разница - кто. Достаточно того, что - мне.
Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:
Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству никакого отношения.
И что?
И все. Он будет счастлив.
Стремиться к счастью - глупо.
Не врубился. Это еще почему?
– Счастливый человек уязвим.
– Да?
– М-гу.
Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом свободного от условностей человека.
Бутылочку не дадите?
– сипит он.
Обождите, - просит Седой, - мы не допили.
На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.
– Да отдай ему, - говорю.
– Мы сейчас вторую возьмем.
Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осушает ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.
– Ты уверен, что не сорвешься?
– Уверен, - успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже сорвался.
Глава девятнадцатая
На ковре
Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.
Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоящее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Никаких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ничего - ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ничего...
На гастролях в Волгограде, например, я пристал к приехавшим на соревнование боксерам: «А хотите, ребятки, я -простой худенький паренек - сделаю вас всех по-одному. Каждого!» Тьфу, гадость. Слава Богу, эти ребята решили не связываться с явно неадекватным человеком. А то б наваляли так, что я потом всю жизнь бы без грима Квазимодо играл.
Так во всяком случае было раньше.
Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом.) А пьяная женщина вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как личность.
Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. Запой у меня длится дней десять.
По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ухмылка Гоголя.
Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «нахлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись моего выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.
Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.
На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир...
Начал Дуче издалека.
Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талантливым. Даже больше, я думаю, ты гений.
Гений, - согласился я, - среди г... и удобрений.
У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе полную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчитывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.