Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется
вернуться

Франко Иван Яковлевич
Шрифт:

ИЗ РАЗДЕЛА «ПРИТЧИ»

ПРИТЧА О ДРУЖБЕ

Поняв, что смерти близится година, Отец, позвав единственного сына, Сказал, поникнув старой головой: «Сынок, я вижу, срок приходит мой. Дал мне господь прожить немало лет, Добра нажить и поглядеть на свет. Тебе оставлю все. Добром своим Ты дорожи, но не дрожи над ним. Не тщись цель жизни в нем найти своей, Такая цель убожества страшней. Сокровищем владеешь ты иным, Наиважнейшим — сердцем золотым, Есть разум у тебя, к познаньям дар, И схлынул ранней юности угар… Лишь одного на жизненном пути Тебе желаю: друга обрести». «Отец, благодарю вас, но, ей-ей, Не сосчитать мне всех моих друзей!» «Да, за столом, чтоб коротать досуг,… А как беда, так где он — верный друг? За семь десятков лет могу назвать Лишь одного, да то еще как знать». «Да что вы? За меня, ручаюсь вам, Любой из них на плаху ляжет сам!» Отец тут усмехнулся: «Все ж, сынок, Не худо бы проверить это впрок. Так вот, телка зарежь, в мешок зашей, А в ночь ступай с ним, обойди друзей. Скажи: «Беда! Мной человек убит!» Просись, пусть друг укроет, приютит. Так испытав своих друзей, потом Ты к другу моему направься в дом». Сын поступил по слову старика. Как смерклось, на плечи взвалив телка, Путь выбрал к лучшему из всех дружков «Живей, — он крикнул, — отмыкай засов». «Ты с чем в такую пору?»-друг спроси. «Впусти и дай укрыться. Я убил!» Но тот не стал ворота отпирать. «Ступай, — сказал, — а то не миновать Из-за тебя беды ужасной мне, Ведь, допытавшись о твоей вине, С чего начнут? Нагрянут к другу в дом! Так что стоишь тут со своим мешком?» Ко всем друзьям в ту ночь стучался сын, Но не укрыл, не принял ни один. Нашелся и такой, кто крикнул: «Прочь! Иль должен буду сам властям помочь… Ведь скажут: коль дружил с тобою я, Причастен, значит, и к разбою я». Так, прогнанный и с этого крыльца, Бедняк пошел к приятелю отца. «Увы, убил я, и, к моей беде, Об этом слух прошел уже везде. За мной спешат, и в толк я не возьму. Где спрятать труп, где скрыться самому? Старик немедля отомкнул затвор И юношу с мешком втолкнул в свой двор. «Ну, не горюй, сынок, сам спрячься тут, А труп в укромный сволоку закут», — Сказал он, с плеч мешок тяжелый взял, К его ногам тут юноша припал. «Спасибо, но вины за мною нет, Никто за мной не гонится вослед». Слова отца поведав, рассказал Все, что за эту ночь он испытал И сколько выгадал, уверясь в том: Кто друг всегда, а кто — лишь за столом.

ПРИТЧА О БЛАГОДАРНОСТИ

Голодный нес, продрогший от метели, От лютого мороза чуть живой, Но улице тащился еле-еле, Искал тепла и нищи даровой. И милостивый человек нашелся, Он в комнате своей его пригрел. По-дружески с несчастным обошелся, С ним разделив еду, что сам он ел. Пса приютил и накормил хозяин И обогрел, а все ж в конце концов Неблагодарным сам он был облаян, Едва лишь избежав его зубов. Как часто люди на него похожи: И ты добра не помнишь, милый брат, Нередко оскорбляя, и кого же — Тех, кто тебя на ум наставить рад!.

ПРИТЧА О РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

Два соседа живут-поживают рядком: В этом доме венчают, хоронят в другом. В этом доме рыдание над мертвецом, А в соседнем — веселье и хор над венцом. Здесь одетого в саван во гробе выносят, Там дары молодым новобрачным подносят. Тот же путь для покойника и для живых, Тот же поп хоронить и венчать будет их. И из церкви одной воротясь в тот же час, И веселый и грустный напьются зараз. То не сказка, друзья, аллегория тут: Как печали и радости рядом идут, Так к концу одному неизбежно ведут.

ИЗ РАЗДЕЛА «ПО СЕЛАМ»

* * *

На Подгорье, в долах, по низинам Села неприветливы и строги, Разлеглись, как нищие под тыном, Дремлют у проселочной дороги. Клонят вербы головы большие, В речке ветви длинные купают; И скрипит журавль, кругом босые Ребятишки на дворе играют. Между верб, и груш, и яворины Крыши почернелые нагнулись, Крыты мохом, ветками калины, И на ветер, как сычи, надулись. Наклонились пихтовые стены, Там и сям подпертые жердями, Как калеки ждут себе замены — Отдохнуть разбитыми костями. Узкие, ослепшие оконца В дедовских еще засовах ходят. Или ясного боятся солнца Те, что в хатах весь свои век проводят Незаметно и трубы на крыше; Утром дым всю хату заполняет, Из-под стрех валит, клубится ниже, Ест глаза и слезы выжимает, В хате печь в полкомнаты, с запечьем, С глиняным припечьем и заслонкой, То — желудок хаты, теплый вечно И огромный, как живот ребенка. Хлеб да каша — здесь иного краше, Цель всех дум, стремлений и заботы, Человек тут знает лишь работу, Трудится во имя горсти каши. Спит хозяин на досках не сбитых, На соломе, под мешком дерюжным; Печь — для ребятишек не укрытых, А большим постели и не нужно, Батраки в конюшие кости греют, Девкам и на лавках крепко спится; Об. удобстве думать не посмеют, Отдохнула б за ночь поясница. Об одеже помышляют мало: Есть кожух да сапоги смазные, Для хозяйки — в сундуке кораллы, А для девушек — платки цветные. Войлочные шляпы в праздник хлопцам, — Так и наряжаются годами; Вся одежда будней дома шьется Из холста, что приготовят сами. На стене в углу, в божнице старой, Древние иконы со святыми: Страшный суд, Никола да Варвара, Как от дегтя — в копоти и дыме. Вот и все от божеских устоев, — Не совсем и письменность забыта: Там в тряпье, под матицей, снятое, Безыменное письмо зашито Да указ о панщине проклятой, Роспись прадеда на тридцать палок, Деда жалоба за клип изъятый, Акт отца лицитацийный мятый, — Вот и все, что правнукам осталось.

ИЗ РАЗДЕЛА «В БРА3ИЛИЮ»

* * *

Когда услышишь, как в тиши ночной По черным рельсам тарахтят вагоны, А в них, как будто мух немолчный рой Плач детворы, болезненные стоны, Проклятия и брань со всех сторон, Глухая песня, девичьи дисканты, Не спрашивай; чей это эшелон? Кого везут? Куда? Откуда он? То — эмигранты. Когда увидишь где-нибудь в углу Людей, набитых тесно, как селедки, Усталых женщин, спящих на полу, Мужчин, бродящих шаткою походкой, Седых отцов, ребячью мелкоту, Узлы, в которых явно не брильянты, Всю неприкрашенную нищету, На лицах — след тоски, надежд тщету, То — эмигранты. Когда увидишь, как таких людей, Вписав в реестр, толкают и ругают, Как матери в отхожее детей Укачивать и пеленать таскают, Как их жандармы гонят прочь от касс Как сбрасывают с поездных площадок, Пока толпой не кинутся все враз: «Бери нас или раздави всех нас!» — Вот наш порядок.

* * *

Два панка пошли гулять. На детишек изможденных, На измученную мать Поглядели с видом сонным. И качая головой, Старший рек: «Эх, голь какая!» И тот час за ним второй Возглашает: «Вот лентяи!» «Кто лентяи?» «Да народ! Край родной на пшик меняет». Первый: «Нет, виновен тот, Кто их дальше не пускает». «Не пускать их? Так пойдут Все за сине море сдуру!» «Что ж им делать, если тут Сообща дерем с них шкуру?» Разлучила нас толпа. Долго те панки в запале И впопад и невпопад Про «лентяев» рассуждали.

* * *

Ой, расплескалось ты, русское горе, Вдоль по Европе, далече за море! Стены Любляны да Реки видали, Как из отчизны славяне бежали. Русские стоны взлетали до неба Там, где белеет горами Понтебба. Ведь от Кормон, как живых в домовину, Гнали жандармы людей, что скотину. Небо Италии — пет его краше — Видело бедность, униженность пашу. Генуя долго, поди, не забудет, Как гостевали в ней русские люди, На ночь рассказывать станут ребятам: «Странный народ к нам заехал когда-то. Землю родную в слезах вспоминал он. Сам же с проклятьем ее покидал он. Продал хозяйство, не числя потерн. Басне про царство Рудольфа поверя. Кинул он дом свой с землею родною. Да и погнался за детской мечтою. Смелый в мечтаньях, в любви беззаветен, В жизни он, словно дитя, безответен. Ни пошутить ему, ни посмеяться. Только и знал, что просить да сгибаться». Ой, расплескалось ты, русское горе, Вдоль по Европе, далече за море! Гамбурга доки, мосты, паровозы, — Где не струились вы, русские слезы? Все, мой народ, с тебя драли проценты: Польские шляхтичи, швабы-агенты. Что еще ждет тебя на океане? Что-то в Бразилии, в славной Паране? Что-то за рай тебя ждет, раскрываясь, В Спириту-Санто и Минас-Жерасе?

Думы на меже

ИЗ КНИГИ «В ДНИ ПЕЧАЛИ»

(1900)

* * *

Когда порой, в глухом раздумье, сижу, угрюм и одинок, негромкий стук в окно иль в двери вдруг прерывает дум поток. Откликнусь, выгляну — напрасно, нигде не видно ни души, лишь что-то в сердце встрепенется, о ком-то вспомнится в тиши. Быть может, там, в краю далеком, сражен в бою любимый друг? Быть может, брат родной рыдает, склонясь на прадедовский плуг? Быть может, ты, моя голубка, кого люблю и жду в тоске, в тот миг меня с немым укором припоминаешь вдалеке? Быть может, подавляя горе, ты молча плачешь в тишине и капли слез твоих горючих стучатся прямо в душу мне?