литературу. Слово «поэт» уже само собой подразумевает собственный почерк.

Поэтический почерк Слуцкого прямолинеен, Вознесенского — зигзагообразен,

Ахмадулиной— ажурен, Глазкова — печатными буквами. Примеров разных почерков

столько же, сколько поэтов. Почерк Кушнера каллиграфичен. Некоторых, возможно, он

даже раздражает своей аккуратностью. Но кто-то может разрывать рубаху на груди,

внутри которой — холод, а кто-то аккуратно застегнут на все пуговицы, а в груди его —

борение страстей. Таков Кушнер.

У него никогда не было шумной славы. Об этом он сам сказал так:

Л

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм, не увиденный нами,

Как в парк повернувший последний трамвай,—

Уже и не надо. Не стоит. Прощай!

... Нас больше не мучит желание .славы,

Другие у нас представленья и нравы,

И милая спит, и в ночной тишине

Пусть ей не мешает молва обо мне.

Но борение страстей чувствуется и в этих вроде бы апологизирующих скромность,

незаметность строчках. Да и чего уж больше — это ведь не что иное, как скрытая

полемика с самим Пушкиным, с его «Желаю сла

258

вы я...». Каллиграфия — и вдруг дерзновенность... Замечу, что Кушнер не говорит:

«Меня не мучит желание славы», вместо «меня» он вставляет «нас». Это у него почти

на каждом шагу: «Иеромантичны наши вкусы», «В стихах у нас снежно, свежо», «О

чем ночные наши мысли» и т. д. Реакция на поэтическое «ячество»? Нарочитая -

прпскромненность, самоуничижение, которое паче гордости? Частично и то и другое, а

все-таки более всего гордость в чистом виде, гордость принадлежности к миру, когда

счастье состоит не в том, что выделяешься, а сливаешься:

Снег подлетает к ночному окну, Вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну, Где нам родиться! Вьюжная. Ватная. Снежная вся.

Давит на плечи.

Но и представить другую нельзя Шубу, полепци

... И англичанин, что к нам заходил,

Строгий, как вымпел,

Не понимал ничего, говорил

Глупости, выпив.

Как на дитя, мы тогда на него

С грустью смотрели.

И доставали плеча твоего

Крылья метели.

Кушнеру совсем не свойственны прямые публицистические обращения. Его стихам

свойственны полутона недоговоренности. Но это не та ложная недоговоренность, когда

больше и сказать нечего. Если вглядеться внимательнее в эти полутона, то в их

кажущейся размытости проступит лицо нашей страны, нашего века со многими его

главными проблемами, не вынесенными на поверхность, но живущими внутри стихов.

Кушнер, в отличие от некоторых поэтов, не изображает из себя пророка: «Что касается

пророчеств, так скажу, сосредо-точась: я не знаю, что нас ждет». Но в то же время его

стихи полны нешумного бесстрашия погружения в обыденность и поисков в ней

поэзии: «Ощущение полета нам нашептывает кто-то, вьется, ласточке сродни. Не

пугайся. Вот свобода. Только руку протяни». Чувство красоты природы в нем не

заслоняет ответственности за все, что в мире: «Но быть готовым! Твердо. Ко всему.

Прошли тс дни, когда отговориться ты мог не

135

знаньем или потому, что снег блестит и вьюга так дымится... Готов ли ты? Уловки

ни к чему».

При чтении Кушнера можно иногда посетовать на постоянную нормальность

поэтической температуры. Он, видимо, побаивается горячечного задыхания, свойствен-

ного некоторым поэтам даже в неподходящих случаях. Согласен — постоянно

демонстрируемый темперамент зачастую служит весьма сомнительным

доказательством наличия оного. Но самоограничение, необходимое в художественном

творчестве, может перейти в ограниченность метода. В стихотворении «Отказ от

поэмы» Кушнер отчуждается от эпоса как от жанра, не свойственного ему. Но

справедливо ли такое самоограничение? У настоящих поэтов, даже и не создавших

крупных эпических вещей, их лирические стихотворения выстраиваются в мощную

эпическую картину времени. Тому пример хотя бы Тютчев. В прекрасном

стихотворении о Вяземском Кушнер, непроизвольно от своих деклараций, доказывает

нам свою возможность не только лирической исповеди, но и глубокого