присутствии (!) говорить «кощунственные» слова о своей профессии: «Ненавижу эту

проклятую работу — махать палочкой...» Дама всплескивала руками: «Я больше не

верю в него как в дирижера... Как можно так оскорблять самое святое— музыку!» Что

бы сказала эта дама о Пушкине, который, посылая Вяземскому стихи «Я вас любил...

Любовь еще, быть может...», препроводил с этим стихотворением довольно-таки

грубоватую приписку? Так грубо, надорванно может гозорить об искусстве только

человек, навеки прикованный к нему, как будто к тачке, всей шкурой понимая, что

искусство — это каторжная работа. Такое понимание не отменяет любви к искусству, а

именно оно и есть любовь. Это не воздушная любовь дилетанта, а измотанная,

изнервленная, но мо

139

гучая любовь профессионала, стесняющегося высокопарности и иногда нарочито

низводящего ее до шутки, кажущейся кощунством. Есть дилетанты искусства, есть

дилетанты жизни. Отношение дилетантов жизни к жизни часто бывает

сентиментально-высокопарным, как отношение к морю у туристов на прогулочных

катерах. Но как в море существуют люди моря, так и в жизни существуют люди жизни,

воспринимающие ее не как объект для оптимистических восторгов или пессимисти-

ческих воздыханий, а прежде всего как территорию борьбы и труда. Я не люблю

«литературную литературу», пытающуюся загнать в уже заранее выстроенную

искусственную бухту своих концепций океанскую стихию жизни, никаким дамбам не

подзластную. Настоящие писатели — это не литераторы от литературы, а люди жизни.

К таким писателям относится Виктор Конецкий, и его талант — это «прекрасная тайна

товарища».

Так получилось, что Конецкий много лет профессионально связан с морем, и у его

книг всегда особый соленый привкус, а при переворачивании его страниц возникает

хотя бы немного того неподдельного ветра, которого порядком пришлось хлебнуть

Конецкому на разных широтах. Конецкий не стал литературным маринистом. Море для

него никогда не было главным само по себе. Для него были гораздо главнее — брызги

моря на человеческих лицах, дающие возможность такой особой подсветки, когда в

глазах, в скалистости скул, в фиордах морщин начинает пробрезживать прекрасная

тайна стоящего рядом на палубе товарища.

Конецкий открыто и даже чуть пугающе чужд какой бы то ни было умиленности в

портретировании. Но вдумаемся — нет ли в литературной умиленности такими

понятиями, как, например, «Родина», «народ», «природа», некоего холодка

отчужденности и не является ли эта сюсюкающая умиленность маской, прикрывающей

равнодушие? Конецкий взял за основу своего писательского стиля моральный стиль

взаимоотношений людей моря — бескомплиментность. Сила Конецкого в том, что

свою беспощадную бескомплиментность он начинает с самого себя, и только такая

позиция дает право писателю на бескомплиментность по отношению к другим.

«Умный у меня дублер,— сказал Ям

268

кин, — но трусоват в жизни. Стало быть, уже второй месяц хочет мне пакость

сказать, ан мужества не хватает. Говори, друг-товарищ, говори, сегодня самый момент,

стало быть, подходящий наступил, сегодня меня можно голыми руками брать». А ведь

капитан-дублер, к которому обращены эти бьющие в душу слова, не кто-то иной, а сам

автор. Нередко мы, и прозаики, и поэты, говоря от первого лица, вольно или невольно

изображаем себя «всепонимателями» или даже чуть ли не «вседержителями»

человеческих судеб. Бывает так, что, приподнимая себя, мы спохватываемся, вспомнив

про скромность, и начинаем приподнимать и других, сбиваясь на романтическую

слащавость. Иногда случается, может быть, и худшее: приподнимая только себя, мы как

бы опускаем других и наблюдаем за ними с не всегда заслуживаемой нами высоты.

Портреты Конецкого лишены любого приподнимания — и собственного, и чужого, и

поэтому шансы всех уравнены по справедливости. Портреты Конецкого лишены даже

оттенка холодной наблюдательности — это он позволяет, пожалуй, лишь по