такую нежную радость, что почудился даже вкус мяты во рту. А Юра сказал, что у

лебедей большое горе, что их семь — значит, подруга одного из лебедей погибла, что

они летают всегда четными количествами, парами. И когда прилетят теперь на место,

то один из лебедей, который остался без подруги, тоже обязательно погибнет. Мне не

хотелось этому верить, и я сказал, что на пары они разбиваются после прилета, что

никто не погибал и все у них в порядке. Нет, сказал Юра, они летят уже женихами и

невестами. И у них один закон — верность на жизнь и смерть, и такой закон объяснить

только инстинктом невозможно — здесь нечто другое, высшее. И стало ясно, что для

него нет выше слова, чем слово «верность»: в этом слове для него вся красота и сила

мира». Так выплывает прекрасная тайна товарища, как светящийся ночной портовый

город из тумана, и выключается яростный мотор презрения, и повесть ложится в дрейф

человеческой нежности. Да и сам океан вряд ли обидится на капитана-дублера,

обозвавшего его однажды «обабившимся», потому что капитан-дублер сказал о нем, об

океане, такие слова: «Недавно появились новые светильники — мощный, но скромный

свет, который трудно определить. Пожалуй, если вы посмотрите на горящую спичку

сквозь лепестки ноготков, получится похоже. Очень красивы такие огни в черно-

лиловом небе. И еще красивее их отражения в лилово-черной воде: пляшут цыганки в

лиловых платьях с оранжевыми блестками, цыганки изламываются, гнутся,

извиваются, и плещется в бесшумном танце тьма волос, огненными блестками

вспыхивает кримплен завихрившихся платьев. И портовый буксир пробирается в

гавань со смущенным видом, как электромонтер к погасшей лампе сквозь

танцевальный зал...»

Океан для того, кто побратался с ним в схватке,— это тоже товарищ.

И тайна океана — это тоже прекрасная тайна товарища.

1976

W Сиг. Евтушенко

«ЖИВИ И ПОМНИ!» — ПРОТИВ

«ЖИВИ И ЗАБЫВАЙ!»

л

т егко жить, если не помнишь. Есть люди, наделенные завидным даром забывать. У

них нет памяти, а если есть, то очень короткая — и, значит, коротки их страдания.

«Живи и забывай!»— это их моральный, весьма комфортабельный кодекс. «Живи и

помни!» — это кодекс неуютный, тревожащий, мучающий, но зато это кодекс совести,

ставший заголовком повести сибирского писателя Валентина Распутина.

Злопамятность и память — разные вещи. Злопамятность узка, мизантропична,

потому что из потока разнообразных явлений она отбирает только зло, становясь

слабопамятной по отношению к добру. Злопамятность — это забвение добра.

Идеальная память вбирает в себя зло, но не забывает и доброе. Память перерастает в

совесть. Что такое совесть, если она основана только на абстрактном

философствовании, а не на собственном опыте? Тогда и сама совесть становится

абстракцией. Только совесть, выросшая из памяти, — совесть.

В литературе существуют подделки памяти, иногда даже искусные. Некоторые

писатели, говоря о прошлом, умеют ловко подстроить его под свою сегодняшнюю

концепцию, или излишне негати визируя, или слишком позитивизируя прошлое — в

зависимости от того, что им надо. Это — спекуляция памятью. Некоторые писатели

пытаются расчленить свою память на составные части, не прибегая к спекуляции, но

будучи честными

274

лишь в частностях, робея перед памятью в целом. Это — страх перед памятью. Но

большая литература выше и спекуляции, и страха. К такой литературе Я отношу

повесть Распутина.

Повесть написана о военном времени. Тогда Распутин был еще ребенком и видел

войну еще почти перевернутым зрением, как видят мир новорожденные. Но кто знает

— может быть, зрачки наших детских глаз таинственным образом впитывают в себя

информацию, которую еще не может освоить младенческий мозг, и сохраняют эту

информацию до нашей зрелости? Память начинается с колыбели.

Когда я беседовал в США с одним государственным деятелем перед его поездкой в