отношению к себе. «В приятном состоянии невесомости качаюсь вместе с теплой

водой и уткой-поплавком французского шампуня... Когда вы топите шампунную

уточку, а потом ждете ее стремительного и неуклонного всплытия из мутной воды,

знайте — это свисток с того света». Не случайно он говорит: «Господи, сохрани

подольше это дурацкое российское самоедство. Еще никому оно не помогало, — но все

равно сохрани его в нас подольше. Нередко мы заносчиво претендуем на понимание

психологии молодежи, скатываясь к банальным поучениям в ее адрес, ибо нам кажется,

что мы имеем полное право быть менторами». Конецкий не стесняется признаться в

своем страхе не понять молодежь: «...сотни юношей матросов прошли передо мной. И

ни в ком я не понял их духовной сути. То есть я смог бы изобразить внешнюю

оболочку, оттенить отличия, создать видимость их характеров, но это только

натурализм получится, ибо ни в ком я не понял сути. Сплошная тайна. Сплошная

закрытость. Сейф. Туманность Андромеды. Черная дыра. Черный ящик. Последнее

особенно верно, ибо я могу предсказать, как будет действовать в той или иной ситуации

тот или иной из двадцатилетних, но это

141

механическое предсказание, ибо я не знаю внутреннего состояния, которое

сопровождает их в том или ином поступке». Для юноши прочитать такие строки, напи-

санные человеком, годящимся ему в отцы, гораздо полезней всех поучений, потому что

юноша задумается: не является ли и он тоже прекрасной тайной и возможно ли

подсоединение двух возрастных тайн друг к другу какой-то, еще не найденного сплава,

проволочкой взаимопонимания?

Конецкий, не заботясь о привлекательности азтор-ского «мужского образа», для

которого всегда не очень-то выгодно негативное изображение женщины (еще, чего

доброго, за женоненавистника сочтут, да и стольких читательниц потеряешь!), пишет

стюардессу Викторию с безжалостной резкостью, когда в магазинах Рио она «тянула

нас к женскому отделу и прикидывала на себе (по всей своей полноте) черные пояса,

растягивала на пальцах паутинные трусики, трясла бюстгальтерами и умело совала в

сумку бесплатные рекламные буклеты». Но далее идет самобезжалостный штрих,

характерный для Конецкого: «Надо заметить, что я и сам питаю слабость к ярким

рекламным штучкам...» При таком штрихе портрет Виктории сразу выходит из

фельетонности, и уже совсем по-другому — не просто от презрения к ней самой по

себе, а от боли за друга, привязавшегося к ней, — звучит: «От ее цепкого

прикосновения ко мне становилось гадко, хоть волком вой. В ее хватке была некоторая

уверенность, что мне это приятно. И се наглая уверенность в своей победительности,

маркитантская уверенность, что любой — от генерала до обозника — готов за ее

прикосновение отдать кошелек вместе с орденами, эта ее уверенность больше всего

меня бесила». Разговор о Виктории становится разговором не о конкретной, списанной

с натуры стюардессе, а разговором о явлении отвратительного нового «викторнанства».

Но и портрет Виктории неоднотонен. То, что она упросила боцмана — «старого

виннипегского волка Гри-Гри», написать за нее любовное стихотворение, посвященное

капитану, несколько человечески смягчает ее лицо.

Повесть Конецкого как будто бы ограничена дневниковыми записями капитана-

дублера, сделанными непосредственно на борту. Возможно, это и было так,

141

а возможно, это лишь профессиональный прием, но, собственно, какая разница! В

отличие от давних, но памятных времен, сейчас появилось много книг, которые не

упрекнешь в неправде. Но для настоящего искусства мало только добросовестных

зарисовок с натуры, прямых или ретроспективных, — реальность жизни становится

реальностью искусства лишь при творческом преображении, при том духовном

обогащении, о котором когда-то точно сказал Шефнер: «Потерей примесей ненужных

обогащается руда». Настоящая книга — это подытоживание всей предыдущей жизни,

концентрация не отдельного «поездочного» опыта, а сгущение всех накопившихся