СССР и посоветовал ему побывать на Пискаревском кладбище, он спросил меня с

долей удивившего меня удивления: «Скажите, неужели действительно русские до сих

пор так помнят войну? Ведь прошло уже столько лет...» Я был поражен его вопросом,

но потом понял. Хотя мы были союзниками в общей борьбе против фашизма, все-таки

на американской земле, к счастью, никогда не было оккупации. Двадцать миллионов

человеческих жизней, потерянных во время войны, — разве может это забыться после

трех или более десятилетий? До сих пор еще живы отцы и матери, потерявшие своих

детей на этой войне. Умрут они — останутся вдовы, потерявшие мужей. Умрут они —

останутся их дети, не знавшие отцов. Когда же она перестанет быть до сих пор

мучающей нас болью, эта проклятая война? Иногда ретроспективная боль еще сильней,

чем боль настоящего, ибо в настоящем еще что-то можно исправить, спасти, а в про-

шлом — никогда.

Об этой войне было написано много — и русскими, и иностранными писателями.

Были и произведения, в которых была спекуляция памятью или страх перед памятью,

было и много честного, выстраданного. Но, уважая труд искренне пытавшихся

воплотить войну писателей, все же скажу: до сих пор мы, человечество, не имеем в

литературе ни одного романа, который воплотил бы с такой объемностью эпоху второй

мировой войны, как была когда-то воплощена война 1812 года Львом Толстым в романе

«Война и мир». Никто еще не собрал память человечества воедино, не сконцентри

144

ровал ее до философских обобщений. Лучшее, что пока удалось сделать писателям

мира, — это с достоверностью свидетелей запечатлеть разрозненные куски великой

трагедии и победы. Попробуйте сейчас перечитать пользовавшиеся когда-то

популярностью во время войны такие книги, как «Затемнение в Грэтли» Джона

Бойнтона Пристли или «Дни и ночи» Константина Симонова. Они по-своему хороши,

но как малы по сравнению с тем, что мы знаем уже сейчас! А сколького мы еще не

знаем! Не случайно с такой жадностью читатели до сих пор набрасываются на военные

мемуары, выходящие сейчас. Не случайно «Бойня номер пять» Воннегута или повести

Быкова приоткрывают нам войну совсем по-новому. Писатели дописывают войну и, на-

верно, будут это делать еще долго, пока не появится новый Толстой, который обобщит

все написанное до него. Но вспомним, что роман «Война и мир» был написан отнюдь

не участником той войны, отнюдь не по следам еще свежих событий, а в результате

тщательного изучения и сопоставления книг, мемуаров, архивных документов.

Валентин Распутин не претендует на роль нового Толстого, во всяком случае в этой

повести. Его повесть — одна из первых в России повестей о войне, написанных уже не

ее участником, а представителем нового поколения, захватившего в свои детские

легкие лишь несколько глотков дыма пожарищ и сформировавшегося духовно в

послевоенное время. Но Распутин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней и с

детства вобрал в себя память деревни. Об этой памяти он сказал устами крестьянки

Надьки: «Ты не знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже и не болит больше,

а горелое куда-то обваливается, обваливается...» Это простые и страшные, как сама

жизнь, слова.

Такая же простая и страшная, как жизнь, повесть Распутина. Простая не в том

смысле, что автор избегает сложностей, — нет, он, наоборот, идет навстречу им, но

старается их выразить не путем снобистского психологизирования, а жестокой

простотой правды крестьянской жизни. Страшная не в том смысле, что автор хочет

устрашить читателей, накручивая театральные ужасы, — нет, он, наоборот, говорит о

трагической си

144

туации, не повышая голоса, не мелодекламируя вокруг человеческих страданий, и

от этого чувство трагедии еще более усиливается. Я не доверяю излишнему арти-

стизму, излишней метафоричности слова писателей при описании человеческого горя

— этим нарушается элементарное чувство такта по отношению к горю. По словам