Шрифт:
выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».
Заметим, что Блок писал это в то время, когда часть писателей под влиянием
поверхностно понятого образа Заратустры уходила в эгоцентрические абстракции,
пытаясь выглядеть сверхчеловеками и стесняясь быть просто человеками. Бульварным
апофеозом этого суперменизма был роман Арцыбашева «Санин», но гигантоманией
побаливали и более одаренные художники: «Я гений — Игорь Северянин». Блок не
относил, как мы имеем смелость догадываться, гигантоманию к понятию «большого» в
искусстве — гигантомания всегда не что иное, как жирное дитя худосочного комплекса
неполноценности. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась уголками губ: «Когда б
вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошечное»
есть такое же воплощение неполноценности, как и нарочито «большое» — то есть то
уничижение, которое паче гордости.
Я начал свою литературную жизнь в то время, когда наше искусство было больно
гигантоманией. Пышные фильмы с многотысячными банкетами на фоне электро-
станций, Волгодонские или целинные поэтические циклы, построенные по принципу
пластилинового монумента-лнзма. Я был дитя своего времени и болел его болез
152
нями вместе с ним, — слава богу, что корь гигантомании перенес в литературном
младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения. Но мне
кажется, что в последние годы наше искусство вообще и поэзия в частности заболели
другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а именно «крошечностыо»,
поэтому совет Блока «думать о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей
насущности. В искусстве появилась некая боязнь исторического пространства,
пространства духовного. К сожалению, некоторые критики, вместо того чтобы быть
вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой болезни,
поддерживают крошечность намерений. Попытка исподволь заменить Пушкина Фетом
на знамени русской поэзии, конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,
особенно для морально неустоявшихся умов поэтической молодежи. Во многих
печатающихся сейчас стихах молодых разлита какая-то странноватая помещичья
благостность, попахивает гераневым мещанским воздушком подозрительного
спокойствия совести — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармония включает в
себя бурю, внутри которой и есть величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь
и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущается подозрительно ранняя
душевная устроенность или стремление к этой устроенности при помощи строк,
написанных столбиками. А как же насчет «позорного благоразумия»? Позорное
благоразумие и есть основа духовной крошечности. Крошечность иногда
прикидывается гражданственностью. Наши газеты еще не проявляют должной не-
терпимости к так называемым «датским» стихам — наспех настряпанным к
определенным датам. За многими из этих дат стоят великие по значению социальные
катаклизмы и торжественно-трагедийные события, но это величие, могущее быть
источником глубоких философских обобщений, порой сводится в деловитых
стихотворных упражнениях к уровню бодрых застольных тостов. Но с какой поры
жанр тостов стал называться гражданственностью? Социалистическое содержание
таких виршей равно нулю, несмотря на все необходимые в таких случаях политические
заклинания. Между халтурным послереволюционным стишком по поводу 1 Мая или 7
Ноября и сусальным рождественским стишком
152
в дореволюционной «Ниве» никакой моральной разницы: их делает близнецами их
общая мать — духовная крошечность. Почему великое становится предметом
эксплуатации крошечностыо? Чем ответственней тема, тем ответственней должно быть
и отношение к ней. Но возьмем великие стройки — например, БАМ. Наша молодежь,
рабочие, строители, инженеры делают действительно большое дело, иногда в
нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему же на фоне этих трудностей начала
уже лихо пританцовывать песенно-эстрад-ная, бравурная легковесность — то есть
крошечность отношения к великим делам?
Третий вид крошечности надменно противопоставляет себя и первому ее,
элегически-классицистическому виду, и второму — спекулятивно-ангажированному.