Проживешь свое пока, много самых разных ракушек налипает нам на бока» — это то

трагедийное, что впоследствии вырвалось в строчках: «Приходит страшнейшая из

амортизации — амортизация души». Право, это посерьезней, чем амортизация

подметок, так волнующая автора. Причина смыслового винегрета этой строфы — в

языковой расхлябанности.

Вот другой пример такой же безответственности по отношению к слову, когда

автор, сам того не замечая, рисует себя в неприглядном виде:

Все о тебе, Все за тебя,

Под ветками заиндевелыми, Тобою память бередя, Блестят сугробов Груди белые.

Илу по ним. Не сворочу.

Я поступью неудержимою Не красоту твою топчу: Топчу твою повадку лживую.

«Груди белые сугробов» явно перекочевали из замечательного перевода Маршаком

бернсовского «Той, что постлала мне постель». Но какая там нежность: «А грудь ев

была кругла, казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма»

(«Ночлег в пути»). Перевертывание этого образа в «блестят сугробов груди белые»

бестактно по отношению к женщине, особенно когда затем автор гордо заявляет: «Иду

по ним. Не

158

сворочу». Это по белым-то грудям? Автор, правда, спохватывается: «...поступью

неудержимою не красоту твою топчу: топчу твою повадку лживую». Но русский язык

сопротивляется, ибо невозможно «топтать повадку», и смысловой акцент, независимо

от желания автора, падает именно на «топтание красоты», хотя нас пытаются в этом

разубедить.

О Федорове было написано много рецензий, и, насколько я помню, в основном

положительных. Что ж, многие похвалы были заслуженны, но почему ни один из

критиков не осмелился хотя бы намекнуть автору на то, что наряду с его удачами,

такими, как «Проданная Венера», у него есть стихи откровенно слабые, где слово еле

слеплено со словом и где небрежность к слову приводит к несимпатичности черт

лирического героя?

Девочка кричала в толпе шумливой: «Ландыши! Ландыши!» Взял букетик, подал

любимой.

(Слово-то какое — «подал». Как милостыню. А рифма — «шумливой —

любимой»? — Е. Е.)

На! Дыши!

Не правда ли, странная интонация при дарении цветов?

Залюбовалась букетом

белёсым.

Лучшим из моих

подношений.

Ого, автор, оказывается, скромно называет свои подарки таким высоким словом,

как «подношения»!

Заметим: автор цепко держит в памяти, что «подношений» было немало. Но ведь

дары, слишком запоминаемые дарящим,— это дары собственному эгоизму.

— Пахнут, — сказал,—

и лугом, и лесом. И холодком наших с тобой

отношений.

Конечно, «холодок отношений», пожалуй, естествен, если цветы «подают» с

руководящим указанием: «Па!

159

Дыши!» Но как неестественно каждое слово в этом стихотворении! А ведь истинная

поэзия — это «черты естественности той, что невозможно, их изведав, не кончить

полной немотой». Как разительно отличается от этой неудачи цельное стихотворение

того же Федорова:

В глазах еще белым-бело... По северу кочуя, Я видел лебедя крыло, Я видел лебедя

крыло... Им подметали в чуме.

Ни одного лишнего слова, и поэтому замысел выражен с исчерпывающей ясностью.

Только точность языка может привести к точности выражения замысла.

Критик Ю. Идашкин пишет: «Появление в начале 1968 года «Поэмы Прощания»

знаменовало покорение Анатолием Софроновым такой лирико-эпической вершины,

равной которой ему еще не приходилось брать».

Действительно, в поэме А. Софронова есть места, которые могут тронуть читателя

темой человеческой потери. Но что же приводит критик в подтверждение тезиса о

«лирико-эпической вершине»?

Что за чушь!

При чем мы здесь с тобою? Это

одуряющий Бродвей Со своей походкою тупою Давит осьминогом на

людей!

Корявый язык критика прекрасным образом сочетается с языковой серостью

цитаты, приводящей критика в восторг. Вообразить «походку осьминога», да еще ту-

пую, совсем невозможно. Осьминог, кстати, давит, сдавливает людей, но никоим

образом не может «давить на людей». Почему, вместо того чтобы указать поэту на его