Третий вид крошечности — это формализм, не догадывающийся о том, что два

предыдущих вида тоже насквозь морально формалистичны и не что иное, как его

родственники по равнодушному отношению к людям, ко времени. Если элегический

вид ходит в шелковом маниловском халате, из-под которого иногда неподобающе

торчат лапти «алярюса», а второй вид — в псевдокомсомольской ковбойке с

засученными рукавами, то третий вид—в джинсах с обязательной бахромой метафор.

Рваный ритм, якобы отображающий атомный апокалипсис. Устрашающие неологизмы.

Все предметы в мире существуют лишь для того, чтобы сравнить их друг с другом.

Коктейль стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками айсбергового

равнодушия. А равнодушие — уже крошечность. Я это все пишу не для того, чтобы

персонифицировать тот или иной вид крошечности, не для того, чтобы любители наме-

ков лихорадочно подставляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу, скажу

так: валите все на меня — повинен и в первом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу

великую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечными хотя бы иногда, хотя бы в чем-

то. Но добавлю одно.

В западной поэзии было и есть немало значительных поэтов «герметического»

направления. В русской поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская поэзия с

самого начала своего существования взяла на себя функцию совести народа. Функция

совести не-

293

возможна без боли, без сострадания. К сожалению, рядом с оставляющим желать

лучшего прогрессом обезболивания в медицине происходит катастрофически

прогрессирующий процесс обезболивания поэзии. Муки совести, боль за других

делают человека человеком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязательная для

звания русского поэта, и если от нее убегают или в ложноклассические туманы, или в

рифмованные лозунги, или в расхристанный модернизм без Христа за пазухой — это

крошечность, недостойная нашего великого времени, в которое мы живем, и великой

страны, в которой мы родились. Поэзия не делается по рецептам. Но у нас есть

несколько заветов, не восприняв которые не подобает считать себя наследниками

русской поэзии. Вот они: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей

и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» — Пушкин. «Проснешься ль ты,

осмеянный пророк? Иль никогда на голос мщенья из золотых ножон не вырвешь свой

клинок, покрытый ржавчиной презренья?» — Лермонтов. «От ликующих, праздно

болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело

любви» — Некрасов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые уюты. Нет,

лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта — нет. Покоя — нет» — Блок. «Счастлив тем, что

целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зверье, как братьев наших меньших,

никогда не бил по голове» — Есенин. «Когда строку диктует чувство, оно на сцену

шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба» — Пастернак. «И песня,

и стих — это бомба и знамя» — Маяковский.

На этом стояла, стоит и будет стоять русская поэзия.

1975

КОГДА ПЕГАС СПОТЫКАЕТСЯ.

о

днажды я упрекнул одного уважаемого мною поэта за однобокость его печатных

высказываний о поэзии. Этот поэт свой критический пафос направил против

действительно существующих недостатков самых одаренных поэтов послевоенного

поколения. Я совсем не хочу сказать, что эти поэты лишены недостатков или что

критиковать талантливое в принципе аморально. Но право на критику талантливого

имеет только тот, кто одновременно ведет постоянную борьбу против бесталанного, —

замечу кстати, что сама постоянность критических мишеней служит доказательством

скрытой, изломанной любви к этим мишеням. Конечно, критики находят, казалось бы,

убедительное оправдание: «Интересно писать только о талантливых поэтах. Остальные

просто не существуют. Они — вне языка».

Переведем разговор в чисто нравственную сферу. Нет ничего постыдного в том,

если мы честно и открыто говорим друзьям об их ошибках. Но зазорно говорить

правду только другу и в то же время при виде вопиющей бездарности пожимать