Покачиваясь под самым потолком, тусклая лампочка осветила грязно-белые стены, уходящие в бесконечность. Тени запрыгали по облупившейся краске, словно были живыми существами.

В центре комнаты, под самой лампочкой стояла никелированная кровать с деревянным основанием. Ни матраса, ни подушки на ней, разумеется, не было. На краях обоих спинок болтались потёртые ремни, не оставляющие вопросов о своём применении.

Мне сделалось жутко. Надо было попробовать завалить Ганса в коридоре. Надо было хотя бы попробовать! Вдруг получилось?

– Уютненько, - оценил я, пытаясь скрыть за напускной бравадой липкий страх и отвращение, вползающие в душу.

Едва я успел вымолвить, как получил от блондина мощный удар по правому уху. В голове зазвучал бой десятков сотен колоколов. Упав на колени, я схватился за несчастную ушную раковину. Кажется, этот урод пробил мне барабанную перепонку! На ладони кровь…

Чёрт побери, за что? В первый раз понятно – с Владельцем дома непочтительно разговаривал. А сейчас-то за что? За невинное «уютненько»?

– Не смей глядеть на рыжую непрощённую, – зазвучал в левом ухе холодный голос блондина.

Не успел я опомнится, как он в легкую повалил меня на кровать и привязал к руки и ноги к её углам, так, что я оказался распят над деревянным полотном.

– За то, что ты не попытался напасть на меня в коридоре, я приду за тобой немного раньше. Утром, - обернувшись у самой двери, вдруг сказал блондин. – Тебе нужно продержаться шесть часов. Это не так много, по сравнению с тем, сколько здесь проводили времени остальные.

Дверь захлопнулась, и я остался в комнате один, привязанный к кровати, абсолютно беспомощный.

А Ганс пошел к рыжей, которая ждала его на лестнице. Что он будет с ней делать? А вдруг заведет в какой-нибудь тёмный угол и изобьёт? Или даже изнасилует… Было что-то такое в том, как он на неё смотрел. Понятно, конечно, что такая девушка себя в обиду не даст, но где ей тягаться с железобетонным Гансом?

Мысли о девушке на некоторое время заставили меня отвлечься от бедственного положения, в котором находился я сам. Но совсем скоро я уже не мог думать ни о чем другом, как о дикой боли в перетянутых ремнями руках и ногах.

Прошло от силы минут двадцать, но было такое ощущение, что я вишу на этой импровизированной дыбе очень долго. Шесть часов? Какие шесть часов? Да я через полчаса тут окочурюсь!

Тогда я начал извиваться всем телом в попытке ослабить путы, но всё было тщетно. Ганс закрепил ремни на совесть.

А что делать, если я, к примеру, захочу в туалет? Под себя, что ли, я должен ходить? Эта мысль ужаснула. К счастью, в туалет я пока не хотел, и дай бог он мне не понадобится на протяжении всех шести часов, зато дико захотелось пить. В горле пересохло, язык превратился в кусок наждачной бумаги, с трудом ворочающийся во рту.

Несмотря на то, что в комнате было очень холодно, я весь покрылся липким горячим потом. Судорога волной пробегала по беспомощному телу, заставляя его вздрагивать, будто от разряда током.

Сначала по запястьям и икрам бегали колючие точки, а затем я вообще перестал их чувствовать. Если Ганс задержится хотя бы ненадолго, я могу выйти отсюда инвалидом.

Лампочка, висящая прямо надо мной, поскрипывая, покачивалась от сквозняка, и мне ничего не оставалось делать, как считать эти мерные движения.

Дошел до тысячи, сбился.

Дошел до трех тысяч, и снова сбился.

Я чувствовал себя из рук вон плохо. Я не могу больше находиться в таком положении. Просто физически не могу.

Даже самое малейшее движение доставляло сильнейшую боль, но я немного приподнял голову, чтобы взглянуть на мутный прямоугольник окна. Там было темно.

Это значит, утро ещё не скоро.

Хорошо бы потерять сознание, отключиться… Но мой собственный мозг милосердия ко мне не проявил, и воспринимал все очень чётко.

Свет покачивающейся лампочки. Завывание ветра за окном. Поскрипывание половиц за дверью.

И боль. Много-много сильнейшей тягучей боли.

9.

Эдуард.

Происходившее напоминало оживший кошмар.

Впрочем, мне и в страшном сне не могло присниться, что я окажусь в какой-то ночлежке, дорогую брендовую одежду сожгут, вместо неё выдав какие-то совершенно ужасные шмотки. Форменные тёмно-синие брюки и куртка выглядели так, будто пару дней назад в них умер какой-нибудь туберкулёзный больной, их наскоро прополоскали в тазу с хозяйственным мылом, а после этого выдали мне. Но самым, пожалуй, страшным было то, что меня поселили в натуральном бомжатнике, где жило двадцать самых натуральных отпрысков бомжей.