Закачала я головой. Прикрыла на мгновение веки.

– Я не могу рискнуть разрезать человека, при этом одна малейшая ошибка - и всё. Он умрет. Это не стул, который можно починить. Или даже просто выкинуть и сделать новый. Сделать или купить. И тот же укол иглой мимо вены. Там тоже можно еще всё исправить. А расковырять его внутренности, там отрезать, там зажать. Там вообще ампутировать... Нет!
– закачала я в ужасе головой еще сильнее.
– Я - не врач. У меня нет этого стального стержня вершить чужие судьбы. По крайней мере, вот так, вплотную, непосредственно.

Тишина разлеглась между нами.

Вдруг, что-то окончательно для себя решив, с сожалением поджал губы, Соколов.

– Зря вы, - уставился мне в глаза.
– Все приходит с практикой. И даже страх побороть удается лишь потом, и то не всегда и не во всем. Говорят, ты не врач, пока не потерял пациента. И каждую такую свою оплошность, или недосмотр, да черт дери, простую случайность или безысходность, при которой совершенно не было шансов спасти, воспринимаешь, как самое страшное в своей жизни. Ты клятвенно обещаешь себе, что больше такого не повторится. И стараешься, душу выкладываешь, сил не жалеешь... стараешься. А потом - бах, и снова это происходит. И, вроде, ты не виноват. Дело не в тебе или твоем решении, но... пациента, человека больше нет. Ты зацикливаешься и готов себя убить, дабы уравновесить чаши справедливости. Но толку? Его не вернуть. И тогда ты еще сильнее, с головой, уходишь в работу, тысячи спасая... взамен на ту потерю. Проходят месяцы, прежде чем ты сможешь вновь поднять голову, не коря себя. И это в лучшем случаи... с таким наплывом раненных, сами видите, сколько умирают. Многие даже не успев попасть на операционный стол. В пути, в коридоре. Под взнесенным вверх скальпелем, который так и не успел коснуться плоти. Все страшно, и просто нужно пережить. А знаете, что заставляет меня каждый день вставать, идти в операционную и брать в руки нож?

(молчу; выжидающе смотрю)

– Я сам себе задаю вопрос, - продолжил, - " А кто, если не я, спасет его? Кто?" И тогда все стает на свои места. Я там, где должен быть. И делаю то, что должен. И всякое бывает. Главное не сдаваться - и бороться за каждого, словно сам за себя. Словно себе будешь вынимать осколки из брюха или ампутировать конечность. Не так, чтобы наверняка спасти. А так, чтобы действительно... спасти и с минимальными потерями.

(и вновь пауза; мысли разрывали голову, а нервы звенели натянутой струной)

– А чего чай не пьете?
– тихо проговорил и иронически улыбнулся Федор Алексеевич. Неторопливо сам потянулся к чашке.

– Ах да, - словно от сна очнулась я. Лживо, криво, болезненно улыбнулась, сгорая от стыда, неловкости и чувства собственной неполноценности.

Глоток, два - и отставил.

Я последовала примеру.

– Вы не глушите себе голову моими мыслями. Не готовы, значит такова ваша судьба. И их тоже. Благо, в сем госпитале есть я, - мило улыбнулся, - так что пока можете не торопиться пилить людей. Я сам это сделаю за вас.

(пристыжено рассмеялась я; щеки еще сильнее запылали и к глазам подступили слезы)

– И не переживайте, - вдруг продолжил, - тайну вашу не выдам. Такие решения принимать вам и только вам.

– Благодарю, - конфузливо спрятала глаза, живо стерла слезы, чтобы тот не видел.

Тягучие секунды молчания...

Взгляд около... в надежде, желании, попытке сменить болезненную тему.

– Вы тут хоть уже немного пообжились?

(на полках - книги, на стенах - пару фотографий и плакат)

– Да, что тут обживаться? Так ото... мелочи.

(улыбнулась)

– Нравится здесь?

(удивленно дрогнул)

– Да. Почему бы и нет? Лекарств и инструментов мало, конечно, работы валом, но зато персонал отличный - каждый старается, словно пациент - он сам.

– А как иначе? Они - же люди. Так же чувствуют всё, как и мы. Страдают, боятся, любят и надеются...

(закивал головой)

– Что есть, то есть. Вы правы. А знаете, что самое интересное, - вдруг словно ожил Соколов, переменил свою позу, немного приблизившись ко мне. Пристальный взгляд в глаза. Неожиданно рассмеялся над каким-то своим собственным суждением и закусил на мгновение губу.
– На самом деле, я очень рад, что встретил вас. Вернее, - подался назад, вновь откинувшись на спинку, - себе подобного. Древнего. Нет, кончено, их пруд пруди на фронте. Но как я уже доселе высказывался, они... нечестивые в своих поступках. Пиявки... А таких, как мы с вами, я давно не встречал. Уже и забыл, как это... когда подобный нам, решаясь уйти от приказа Ордена не вмешиваться, тайно старается помочь людям пережить сие ужасное событие. Сей огромный, я бы даже сказал, ужасный отрывок, период человеческой истории. Ведь миллионы гибнут ни за что.

– За Родину, - поспешила поправить его я.

Закивал головой.

– За Родину. А началось с чего? С ни-че-го. С глупых мыслей недалеких людей. Небольшого количества людей, возомнивших себя богами. И теперь остальной мир вынужден бороться за свое будущее, за мир для своих потомков. Это - ужасно. Страшно. И бессердечно.

Печаль скривила мое лицо. Опустила взгляд.

Тягучие мысли.

И вдруг всплывает выше сказанное. А вернее та интонация, которой оно было произнесено.

– Вы осуждаете решение Ордена не вмешиваться?

Вздрогнул, словно очнувшись от сна - тяжелых дум. Взор на меня.

– Конечно. И пусть, как они там оправдывались, не стоит менять целиком судьбу, но можно было же попытаться сократить масштабы трагедии?

Стыдливо опускаю взгляд.

– А может, они пытаются, просто, эти старания не столь заметны, как бы хотелось некоторым, а все ради того, чтобы не вызывать подозрений и не привлекать лишнего внимания.

– О да, - захохотал Федор Алексеевич.
– Точно-точно! Лишнего внимания! Именно этим они и занимаются.