запиской: «Все разъехались на практику. Собрали три тысячи, и адвокат поехал в

Ташкент. Вета продала свои «лодочки», Равиль часы «Победа», я вложил пенсию. До

скорого свидания. Мусин Максум».

Спустя полгода ребята написали мне в Сибирь о гибели Макса. «Два события

потрясли наш курс, да и весь институт в этом году. Сначала забрали тебя, теперь мы

схоронили нашего Макса. 19 ноября, в День артиллерии он погиб от бандитского ножа.

Весь институт шел за гробом, а гроб мы несли на руках до самой Ташкентской…» Мы

с ним подружились на первом курсе, жили в одной комнате. После ранения на фронте

он прихрамывал и не мог заниматься спортом, но двухпудовую гирю выжимал легко.

Особым весельчаком Макс не был, но и не унывал, любил простенькие прибаутки: с

деньгами и дурак проживет, а ты попробуй без денег. Всякое бывает – и блоха лает, и

медведь летает. Мы часто сиживали без копейки, голодное было время, хлеб по

карточкам, до обеда мы его весь съедим и зубы на полку. Макс был добычливый, то

горсть пшена принесет, то кукурузу. Однажды принес мешок мелко резаной сушеной

картошки. Охотно кашеварил, охотно угощал, любил рассказывать о собаках, как о

хороших людях. На фронте ему перебило бедро осколком, лежал, снегом уже стало

заносить, санитарная собака разрыла его и спасла. Я не помню его в одиночестве, в

общежитии, в институте, на улице – обязательно он был с кем-то вместе, будто знал,

нельзя оставаться одному. Он ценил дружбу, наделён был чувством товарищества и

всегда спешил на выручку. Мы его избрали профоргом, а это значит – помогать

студентам материально. Всегда он помогал в большом и малом и тем самым будто

просил не оставлять его одного в смертный час, будто предчувствовал. Никогда теперь

я не увижу Макса Мусина, прощай друг, пусть тебе земля будет пухом.

А других увижу ли? Через год они получат дипломы и разъедутся кто куда. Мы

умрем друг для друга. И я умер первым.

Ровная череда дней. Одно и то же, одно и то же, день да ночь, сутки прочь. Утром

вывод из камеры на оправку, вечером один раз в день прогулка на 15 минут, жара в

камере, духота, голодные дни пошли – ни одной передачи, ни слова ни от кого.

Наверное, объявлено уже, что меня увезли. Не знаю, что с Ветой… В камере байки,

исповеди, кто за что, розыгрыши, всевозможные хохмы. Дохлый Трахтенберг получил

двенадцать лет, попал в нашу камеру, опять объявил голодовку и выдал афоризм: самое

страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри. Любили слушать всякие

утешающие случаи. Если попадал кто-нибудь недавно с воли, первый вопрос: что

слышно про новый кодекс? Если человек говорил, что всё это лабуда, брехня, никакого

кодекса не будет, ему могли тут же дать по морде, с правдой тяжелее жить. Но если

человек говорил, в Москве у него родственник, доктор юридических наук, принимал

участие в составлении такой-то статьи нового кодекса и что через два месяца, осенью

он будет введён, такого человека уважали, могли накормить в благодарность – не за

враньё, за надежду. Перед отбоем кто-нибудь рассказывал длинный роман, чаще всего о

беззаветной любви до гробовой доски. Сюжеты, надо сказать, бывали

головокружительные. Обязательно жена-изменница, обязательно верный друг и

несчастная мать-старушка у могилы сына. Популярные на воле истории с грабежами и

убийствами здесь успехом не пользовались.

Почти каждый день по двое, по трое дергали на этап, остальные ждали и

надеялись, авось кассация принесет свободу, вот-вот откроется волчок, и голос Бога

объявит: ваша жалоба удовлетворена, вы свободны, просим вас с вещами на выход. Не

было при мне ни одного подобного случая. Я тоже ждал и тоже дождался, открылся

волчок – такой-то, он же такой, следуйте за мной. Сердце прыгает, но не так, чтобы

очень, усмиряю себя. Гремит железо в дверях и по коридору. Привели меня в дежурку.

Чисто, пусто, мрачно. «Вам ответ из Ташкента, садитесь, читайте». На бланке

несколько строк: жалобу оставить без удовлетворения, приговор утвердить. Лиловая