черной копоти и на крышке её темная лепёшка напоминала мне детство, голод и

хлеб с лебедой. «Лекарственный хлеб, – сказал дед, – от желудка. Лечу людей

разными травами. Меня тут уважают, не хуже наркома живу, оружие выдали. – Он

показал на ружьё в углу и патронташ рядом. – Кормят меня тут, крыша над головой,

чего ещё надо? Дай Бог, чтобы и тебе так на старости лет было». – Он говорил без

иронии, он действительно доволен, будто живёт лучше всех. Смотрю на него и

думаю: я тоже буду вот таким со временем – усы, борода, будто из проволоки, глаза

маленькие, колючие, с блестящими чёрными зрачками, брови нависшие, лохматые.

Я не привязан к нему как к родственнику, мы давно не живём вместе, скитались мы

больше с другим дедом – по матери, Митрофаном Ивановичем. Но мне всё равно

его жалко. Меня он ни о чём не спрашивал, может быть, голодаем, или болеем, ни

слова. В углу на полочке я увидел маленький и привлекательный, как все старые

книги, томик в зелёном коленкоре. «Можно посмотреть книгу, дедушка?» – «Тебе

нельзя. Это Евангелие». Я не стал настаивать, хотя мне нравится просто подержать

в руках старинную книгу, полистать, на шрифт посмотреть с ятями, с ижицей и

фитой. «А тебе нужны белые штаны?» – неожиданно спросил он, согнулся,

вытащил из-под топчана бурый тёмный сундук, он его в ссылку с собой таскал, и

поднял крышку. Внутри на ней наклеены были ветхие блёклые картинки –

рассмотреть бы, так не позволит. Он сдвинул сухие пучки травы, завёрнутые в

старую газету, приподнял тряпьё и вытащил мне белые кальсоны, обыкновенное

армейское бельё. «Да что вы, дедушка! – усмехнулся я, сразу понял свою ошибку и

исправился: – Они мне короткие». – «Дали мне премию, – с гордостью сказал он. –

За порядок. – Помолчал, спросил хмуро: – Сколько тебе лет, Ваня?» Я сказал. Он

продолжал отрешенно: «Даст Бог, к тому времени война кончится. Вот, Ваня, как

получается. Три сына у меня, и всех на войну забрали». Может быть, он хотел

сказать, что раскулачили, сослали, прав лишили, вредителем объявили, а как

припёрло, всех сыновей забрали. Нет, он так не сказал и, наверное, так не думал, он

другого склада, он только внешне сердитый, а по сути смиренный. «Вася,

трактористом был, теперь танкист. Саша, средний – сварщик, на войне. И Паша,

отец твой, самый старший, тоже на войне. Ни от кого письмеца нет, ничего про них

не знаю. Так вот и живу, хлеб жую. Да ещё два внука на войне, Витя и Серёжа,

Шурины дети, они со мной в ссылке были на Аральском море, их оттуда в

рогожных кулях вывезли вместе с рыбой. Пятеро мужиков, весь мой род на войне.

Один ты остался. Да вот я. – Он сидел, сутулясь над своим сундуком горемычным с

травами, и говорил, будто сам с собой. С кончика усов скатилась крупная капля,

хотя я не услышал ни вздоха, ни всхлипа, ничего похожего на плач. Утёрся широкой

тёмной ладонью, посмотрел на меня влажным ясным взором. – Ну, ладно, Ваня,

ещё заходи, а сейчас мне по делу надо».

Разные у меня деды. По отцу – живёт один-одинёшенек, к нам

не ходит, ничем нам не помогает. А дед по матери совсем другой, он не сможет жить

один в тесной каморке, у него свой дом, большой сад, он всю родню может у себя

поселить, а уж бочку возить его под ружьём не заставишь. Сейчас он кормит

огромную семью, посчитаем, сколько нас. Сам дед с бабушкой, сын их Тимофей,

холостой пока, на Шестидесятом работает, дочь Надя с тремя детьми, мал-мала

меньше, муж её, Маторин, на фронте, ещё дочь Рая, студентка, учится в

медицинском, и самая младшая, Анька, школьница. Вдобавок ещё мы четверо с

мамой – вот такую орду кормит Митрофан Иванович, тринадцать душ, и только

один Тимофей получает хлеб по карточке 600 граммов, как рабочий. Остальные все

иждивенцы. Дед работает на мелькомбинате, он всю жизнь держится ближе к хлебу.

Раз в месяц он даёт нам муки на лапшу. Нет у нас ни пирогов, ни пышек, но лапша

есть, иногда ещё галушки делаем и затируху.