Драгана. Но Тудос стоял на своем. Его страх иногда передавался и мне,

случалось, что и я поплотнее прижимался к отцовским штанам в ночное время

либо втискивался между отцом и мош Петраке, когда возвращались домой через

кладбище. Иной раз, прячась за отцовской спиной, я все-таки выглядывал: не

увижу ли того мертвеца с цигаркой во рту. Сердце при этом сжималось до

размера блохи, готовое, казалось, выпрыгнуть по-блошиному же из грудной

клетки. Однако никогда ничего не видел. Один только чугунный барин Драган

неподвижно торчал на одном и том же месте с ненастоящей цигаркой в губах.

Издали он похож был на огромного медведя с папиросой, и это страшно пугало

меня.

Иной ночью отцу и мош Пётраке приходилось по нескольку раз поворачивать

мельницу, чтобы она оказалась в лучшем положении относительно переменчивого

ветра. А когда погода устанавливалась, отец принимался за починку своих

валенок, так как новые русские валенки во времена румынской оккупации купить

было негде. Летом, чтобы их не источили вконец личинки моли, отец хранил

валенки в бочке с золой. Принимаясь за починку, отец обрушивался с матерной

руганью на румынских королей. "Даже такой мелочи, как валенки, и то у них,

паршивых, нету!" - бушевал родитель, и понять его было можно: зимой на

мельнице без такой обувки, как валенки, долго не просидишь, окоченеют сперва

ноги, а от них - и все тело. Меня отец пытался обогреть тем, что засовывал в

мои шерстяные носки пучки сена. А мош Петраке, так тот запихивал в свою

обувку, перевязанную проволокой, чуть не целую охапку соломы. Больше всех

страдал от холода, конечно же, отец. Поправляя мельницу, таская наверх мешки

с зерном, он сильно потел, а присев отдохнуть, тут же начинал мерзнуть.

Посылая проклятия румынским монархам, он сбрасывал с себя сапоги и натягивал

на ноги валенки, чиненые-перечиненые, так что уж и невозможно представить,

какими же они были, когда явились впервые на свет божий. В помощь валенкам

появлялся овечий тулупчик, набрасываемый отцом на плечи, - так-то и воевал

он с холодом. Однажды так вымотался этим одеванием и переодеванием, что до

срока закрыл мельницу.

Дул сильный ветер, мело. В снежной замяти ничего не было видно. Не

виден был даже церковный купол; в гуле и свисте вьюги гасился собачий лай.

Стоя у мельничного дышла - длиннющего бревна, чтобы с помощью "козла"

поворачивать мельницу, сообразуясь с направлением ветра, отец и мош Петраке

решали, в какую сторону пойти. Вспомнили, сколько раз поворачивали мельницу,

сколько и куда дул ветер, пригляделись, как поставлено ими дышло, и в конце

концов порешили, что будет вернее, если идти в плоскости этого направляющего

бревна. Отец прикрыл меня полой своего тулупа, ворча:

– Не мог поспать дома на теплой лежанке?! От чертенят, что ли,

научился шляться по ночам по такой погоде? Теперь иди дрожи как цуцик и

помалкивай!

Добродушно отчитывал меня до тел пор, пока не дошли до высоченных

сугробов снега у телеграфных столбов. Первым на них наткнулся мош Петраке.

Пораженный таким открытием, ахнул:

– Не зря, видно, вспомнились черти. Они нас попутали. Мы ведь идем

совсем в другую сторону!

– Черт сначала Отбил нам с тобой память, бадя Петраке! - отозвался

отец.
– Мы забыли, что повернули мельницу еще раз, и дышло своим чертенячьим

хвостом указывало нам, дуракам, дорогу в сторону от села!...

– А говорили, что на нашей мельнице нет чертей?! - пискнул и я,

коченея от холода.

– И ты прицепился, как репейник!
– шуганул на меня отец.
– Показал бы

я тебе, где черти ночуют!..

Наткнувшись на чье-то гумно со стожком сена, согрелись там малость и

повернули обратно, теперь уже взяв верное направление к селу.

Я не рассердился на отца за его брань. Под отцовским тулупчиком мне

было тепло, а отец к тому же рассказывал мош Петраке интересную историю,

приключившуюся с ним во время одной зимней поездки. Повествовал о том, как

сбился с дороги и всю ночь крутился на санях на Ходжинештском холме. А когда