рассвело, то оказалось, что мучил он лошадей на одном и том же месте, на

меже, отделяющей наше поле от Ходжинештского. Слушая, мош Петраке

поддакивал. В зимнюю непогодь, уверял он, по ночам хозяйничают бесы. Это они

всюду крутят своими, хвостами и путают людей, сбивают их с дороги, в

особенности на межах, разделяющих селения: ведь там ничейная земля, нечистые

духи и захватывают ее. Там никто их не потревожит...

– А ты что так жмешься ко мне, сынок? Аль соскучился? Или очень уж

любишь отца?!
– весело вскричал мой родитель, когда, приближаясь к дому, мы

шли мимо могил на кладбище. - А может, струсил, как Тудос

Врабиоюл-Воробей?.. Может, и ты видишь покойника с цигаркой во рту?

Отец продолжал смеяться, когда мош Петраке уже открывал наши ворота. Но

я все еще крепко держался за отца и все поглядывал назад.

С тех пор будто не так уж много времени прошло, а как все изменилось!

Непохожей стала на прежнюю наша мельница. Сильно постарел мош Петраке. Он

водил меня по диковинному ресторану, украшенному коврами и дорожками,

столами со старинными подсвечниками, в гнездах которых торчали претолстые

свечи. Глиняные и деревянные кувшины, горшки и тарелки висели на стенах. На

некоторых столах лежали подносы и блюда с плациндами. Вместо стульев повсюду

были расставлены бочоночки днищами вверх, то есть на попа. Солонки были

выточены из дерева в форме козликов, похожих на те, что помогали

поворачивать нашу мельницу.

Сопровождаемый мош Петраке, я поднимался наверх, к засыпному ковшу. Но

то был не ковш, а его бутафорское изображение из легких дощечек. Тут вокруг

главного мельничного колеса с его ощеренными зубьями опять расставлены

столы. И возле жерновов тоже. Были понатыканы всюду, где отыскивалась хотя

самая малая площадка или находился свободный уголок. В общем, настоящий

двухэтажный ресторан, каковой увидишь далеко не в каждом городе. И при всем

при этом - ни души. Пустой, как каса маре или музей без посетителей. Зато

верхний этаж был отличным наблюдательным пунктом. Я стою там, осматриваю

окрестности, и куда б ни глянул - везде ровные ряды совхозных виноградников.

Ряды, ряды, ряды. Голова кружится от них, в глазах пестрит. Бегут в

бесконечную даль белые столбики с подвязанной к ним лозой. Бегут,

раскинувшись шпалерами от края и до края. Бегут, бегут, как строчки

раскрытой перед тобой огромной книги, которую надо еще прочесть. Бегут...

3

В дни моего вынужденного безделья и бесцельного прохаживания по селу я

сравнительно быстро пригляделся ко всему, глаз свыкся с новшествами и как бы

уж и не замечал их. Однако новость за новостью приходили отовсюду. Так,

тетка Аника, супружница тишайшего бади Василе, заглянувши к нам, обратилась

к моему отцу с неожиданным вопросом:

– Вы, бадица Костя, уж, наверное, знаете, почему захотели отравить

Сулака? [Николае С у л а к - популярный молдавский эстрадный певец.]

– Кто хотел его отравить?
– вытаращил глаза отец.

– Как кто?.. Известное дело - артистка!

– Откуда ты это взяла?

– Аль не замечаешь, что он уже давно не выступает по телевизору?

– Таким образом, мой ночной кросс нагишом по Москве дополнился другой

столь же "достоверной" новостью - отравлением Сулака. Но что поделаешь?

Иногда не хотел бы верить, да поверишь, поскольку выдуманные истории нередко

соседствуют или тесно переплетаются с невыдуманными. Мог бы, к примеру, я

поверить в то, что Илие Унгуряну В каждый простенок своего нового дома

"вмазал" по огромному зеркалу, что изба его напоминала теперь городскую

парикмахерскую? Было б еще ничего, если б эти зеркала украшали дом изнутри,

а то ведь поставил их Илие Унгуряну с наружной стороны, и шоферы проклинали

выдумщика, поскольку зеркала эти ослепляли их, затрудняя видеть дорогу и

вести машину. А Унгуряяу не сам придумал такую обшивку для нового своего

жилища. Он подглядел ее в одном селе где-то аж на берегу Прута. В странном

том селении все избы были с зеркалами снаружи, и жили в них цыгане, которые