соха, и мотыга, и многое другое, что составляло суть бытия земледельца.

Исчезнет и его искусство. Ведь вроде бы простое, немудреное дело - прополка,

но и она требует сноровки, равно как и владение серпом на пшеничном, ржаном

ли поле. Умелая рука одним неуловимым движением пройдется мотыгой так, что

срежет, как бритвой, сорняк возле самого стебля кукурузы, не повредив его

нисколько. А неумелая заодно с вредным растением смахнет и злаковое. Если не

смахнет, так повредит, и растение не пойдет в рост, а будет чахнуть,

хиреть - какой уж от него урожай! Чего доброго, неумелый пропольщик может

еще тяпнуть мотыгой и по своим пальцам - такое тоже бывает, и не так уж

редко!

Впрочем, молодым теперь нечего бояться мотыги. Никто из них не держит

ее в руках, оставив этот древний инструмент для стариков и старух, которые

еще помахивают им на своих огородишках. В совхозе-заводе женщины и девушки

идут на иной труд, прежде считавшийся мужским: подрезают виноградники,

делают прививки лозы на совхозных питомниках, причем наловчились так, что

прививают и прямо в стебель, и в очко, то есть в глазок. Делают свое дело по

научным нормативам, как на фабрике, будто и вправду находятся в городе, на

заводе. Нет только конвейера, не видно и потока рабочих, сменяющих друг

друга: одни идут на завод, другие уходят с завода, текут, как встречные

реки. А тут с вершины холма хорошо еще, если увидишь два-три трактора с

опрыскивателями или культиваторами да небольшую стайку женщин и девчат на

питомниках. Машины, узкая специализация, агропромышленная интеграция оголили

поля от людей.

Пустынным казалось и само село. Чтобы убедиться, не вымерло ли оно

вовсе, я выходил каждое воскресенье или в какой-то иной праздничный день на

совхозный стадион. Только тут успокаивался: на футбол, на другие состязания,

на азартную игру, когда победитель получает в качестве вознаграждения целого

барана, приходило все село. Стало быть, моя Кукоара жила, трудилась,

веселилась. Исчезли игры в лапту, в чушки, в городки, в чижика и другие

простейшие крестьянские состязания. На смену им пришли футбол, волейбол.

Пришла вольная борьба, сулившая победителю барана.

Безлюдье на полях и на сельских улицах поначалу пугало, удручало меня,

а стадион, словно мудрый лекарь, хорошо врачевал мои душевные раны.

Под тяжестью постоянных забот о бригадных виноградниках отец то и дело

запрокидывал голову и с тревогою всматривался в небеса. Изучал тучи,

стараясь загодя распознать, какая из них несет лишь дождь, а какая - с

градом. Если туча кромешно черна, а над нею клубится что-то зловеще-белое,

напоминающее снежные вершины гор, то так и знай: через минуту-другую на

землю низвергнется град, в шуме дождя выделится дробный частый стук, будто

сами боги рассердились на грешную землю и обстреливают ее из сотен

пулеметов.

Со временем отец научился безошибочно определять, какая из

надвигающихся туч беременна градом. Если видел такую, то не покидал

виноградника, словно мот отвратить как-то от него беду, заслонить своим

телом. Оставался на плантации и в воскресенье, не торопился на стадион,

чтобы выяснить, какая из футбольных команд выиграла матч и кто победил в

вольной борьбе, кому достанется в качестве приза баран - последнее отца

интересовало больше всего. В погожие дни его никто не удержал бы ни в поле,

ни дома: бежал на стадион, как легкомысленный юноша. При этом торопил и

меня, чтоб не опоздать и по возможности занять лучшие места. Трибун не было,

и опоздавший мог оказаться далеко от арены, где шло сражение. Ему,

опоздавшему, оставалось только созерцать спины впереди стоящих, вставать на

цыпочки, вертеть головой, отыскивая просвет в живой этой стене.

Призовой баран почти всегда доставался Илие Унгуряну. И немудрено: кто

же мог сокрушить такого верзилу? Ведь он, сердешный, не может подобрать по

росту ни одежды, ни обуви даже в магазине, который и открыт-то для таких вот

добрых мо-лодцев в Кишиневе и наречен соответственно: "Богатырь". Когда,

готовясь к схватке, Илие Унгуряну раздевался и выходил на круг, нельзя было