а полы устланы тоже самоткаными дорожками, в простенках стояли глиняные

кувшины; оркестр составлялся из народных инструментов, а сами музыканты

выходили в старинных национальных костюмах; певцы и певицы, а также

официантки были облачены в расшитые, расписные рубахи, штаны, кофты и юбки.

Даже приготовленные блюда нередко носили- отголоски давно минувшего: "борщ

гайдука", "жаркое гайдуков", "жаркое по-домашнему" и тому подобное. На

поверку борщ оказывался обыкновенным, общепитовским, а все тот же жирный

свиной шашлык обрел лишь заманчивые названия."

Тем не менее я направил свои стопы к "Мельнице гайдуков", то есть к

ветряной мельнице, той самой, которую сейчас поминал недобрым словом отец и

которая дала маме повод язвительно посмеяться над мужем. Мне почему-то

казалось, что в кукоаровском ресторане кроме свиного шашлыка, сладких

рогаликов и печений подают что-то еще по-вкуснее и посытнее: иначе зачем бы

местным учителям ломиться в него и так яростно воевать за право посещать это

заведение?! Не было бы решительно никакой необходимости ставить у дверей и

часового (им оказался мош Петраке, дедушкин брат). Часовой ревностно

исполнял свои обязанности. Если перед ним был рабочий совхоза, мош Петраке

делал шаг в сторону и пропускал посетителя под гайдуцкий кров. Но ежели

видел, что в ресторан вознамерился войти работник не их хозяйства, то,

преградив ему дорогу, вежливо объяснял;

– Здесь питаются только совхозные механизаторы и прочие. Вы уж не

обижайтесь, но я получил на этот счет строжайшее указание.

К дверному косяку у мош Петраке была прислонена здоровенная пастушья

дубинка - единственное его оружие, приготовленное, видать, на случай ночного

штурма непрошеных гостей либо для тех, кто попытался бы игнорировать

малоразборчивое бормотание старика: мош Петраке так и не смог вернуть своей

речи членораздельность с тех пор, как отведал германских газов в первую

мировую войну.

Ко мне строгий часовой не применил своей власти: как-никак я был его

внучатым племянником, в жилах наших струилась родственная кровь. Могло быть

и так, что старик не сразу сообразил, к какой категории меня отнести. Кто

знает? Может, после долгих лет учебы я вернулся в родное село, чтобы

работать в совхозе каким-нибудь начальником над начальниками или после

отпуска руководить всеми из района. "Директива", полученная мош Петраке,

предписывала, чтобы районных работников он пропускал в ресторан

незамедлительно, не чиня им никаких препятствий. Думаю, что совершенно

безграмотному часовому трудно было разобраться, кто есть кто. Если б

руководителям совхоза пришла в голову простейшая мысль снабдить своих людей

специальными пропусками в ресторан, то мош Петраке пришлось бы передать свое

оружие, то есть дубинку, кому-то другому, ибо прочесть написанное в пропуске

он все равно не смог бы. Кажется, в душе-то он не прочь был оставить свой

пост: сдержанному по натуре, стыдливому, вежливому человеку мучительно,

совестно было останавливать человека перед дверью и учинять ему допрос.

Меня мош Петраке встретил с великой радостью, может быть, еще и потому,

что превращенная в ресторан мельница когда-то принадлежала нашей семье и что

для меня не было большего удовольствия, чем взбегать по лестнице и смотреть,

как мужики вносят наверх мешки с зерном и высыпают его в большой деревянный

ковш, похожий на бункер у нынешних комбайнов. По высветленной множеством ног

лестнице я стремительно спускался вниз, чтобы поглядеть, как течет струйка

муки по желобку в ларь либо в растопыренный мешок. Любопытно было видеть и

то, как от просеянной муки отделяются отруби, которые идут потом на корм

скоту и птице. Особенную же радость моим глазам доставляла пшеничная

мука-сеянка, потому что она была редкостью: ее готовили либо для поминок по

умершим, либо для свадьбы.

Много хлопот для мош Петраке доставлял я в ту далекую пору: он должен

был приглядывать за мною, следить, как бы этот дьяволенок не угодил в

барабан или не сломал ногу на ступеньках лестницы. По вечерам все время