оторвать глаз от него: на груди, на спине, на плечах и руках мускулы могуче

шевелились и играли, как тугие узлы на корабельных канатах. Женщины, чтобы

скрыть зависть, давали волю злым своим языкам - кричали Мариуце, жене Илие:

– Эй, Мариуца!" И ты не боишься жить с этим медведем?! Он, милая,

придавит! Ха-ха-ха! Убегай от него, покуда не задушил!

– Не задушит! Он у меня ласковый! - отвечала Мариуца, смеясь, не

забывая придерживать своих дочек за флотские воротнички, чтоб не убежали на

площадку и не помешали отцу в его борьбе. Если б сама она и захотела, то

сверкающие счастьем глаза ее не позволили б скрыть того, с каким

удовольствием глядела она сейчас на своего красавца мужа, этого будто

вылитого из бронзы атлета.

Илие выходил на арену первым и, поигрывая могучей мускулатурой, как бы

говорил: "Ну, кто тут самый храбрый?- Выходи на ковер. Жду!" Но охотников

было -негусто. Парни толпились, подталкивали друг друга, подзадоривали: "А

ну, давай, давай!" Нерешительно раздевался лишь какой-нибудь один, да и то с

видом обреченного.

Георге Негарэ, подталкивая отца в бок, говорил ему:

– Эх, капитан Костя! Сбросить бы мне десятка два-три годков, я б

показал этому хвастунишке Илие!." Помнишь, чай, как я подымал одною рукою

две винтовки за концы стволов? И не всей рукой, а только двумя пальцами.

Георге Негарэ говорил сущую правду. Во всей Кукоаре лишь несколько

человек могли поднять винтовку, ухватившись за конец ствола, а Негарэ

поднимал две, и действительно лишь двумя пальцами. Теперь он приходил на

стадион и, кажется, более, чем другие, любовался игрою Унгуряновой

мускулатуры. В этот раз он пришел с женою и дочерьми и с грустью человека, у

которого молодость осталась где-то далеко позади, смотрел на

предохранительные соломенные маты, матрацы и ковры. Да, постарел Георге

Негарэ. Печально и нежно глядел он на ребятишек, которые сновали в толпе,

кувыркались на травке; какие-то из них уже вцепились, начали борьбу раньше

взрослых: а один, сделав сальто-мортале, перепрыгнул через соломенные маты.

Разумеется, на озорников покрикивали, прогоняли их с арены, чтоб не мешали

настоящим борцам. Строгий судья (а им был сам председатель сельсовета)

носился по стадиону и беспрерывно дудел в свою дудку, отгонял маленьких

дьяволят прежде всего от барана: ведь овцы в винодельческом совхозе-заводе

тоже становились редкостью, потому-то ребятишки и липли к этому живому

кубку, к барану, значит. Один совал ему пучок свежей травы, другой - ку-,

сочек хлеба, третий - конфетку, и каждый норовил погладить по шерстке на

спине, потрогать мордочку, всяк ласкал как мог. Баран покорно ждал своей

участи и был, конечно, грустен; в эту минуту он чем-то напоминал стоявшего

неподалеку Георге Негарэ. От жары, от овечьей ли печали, но глаза барана

слезились. Что ждет его впереди? Как распорядится его судьбой победитель?..

Те немногие, кто все-таки решил выйти на борьбу, должны были сперва

помериться силою между собою и, только таким образом добраться до решающей

схватки с главным силачом, то есть с Илие Унгуряну. Оказавшийся положенным

на обе лопатки обязан был встать, снять красный пояс, передать его другому

бойцу, а сам вернуться к своей обычной одежде.

Основной соперник Илие в этот день отсутствовал: на машине "скорой

помощи" он отвозил больного аж в Кишинев. Илие не из тех, кто мог бы

обрадоваться такому обстоятельству. Он хотел завоевать свой приз в честной

борьбе, а потому и ждал результата схватки последней пары с видом скучающего

льва. И глаза его были печально-равнодушны, как у барана, который достанется

лишь ему, Илие, и никому другому.

На ковре пыхтели учитель физкультуры и тракторист - последний был из

соседнего села, но женился на девушке из Кукоары, построил тут дом и теперь

вот решил посостязаться с учителем, который помимо физкультуры преподавал в

нашей школе еще и военное дело.

Победил учитель, мучительно-трудно, но победил. Физически тракторист

был сильнее его, но техника вольной борьбы была, конечно, на стороне