перевыборы начнутся.

– Сейчас, сейчас, только воздуха глотнуть.

Вся левая сторона сидевших в совете вытеснилась на двор, а

на их место сейчас же пришла новая партия со двора. Минут

через пять вернулись и эти.

– Сыпь теперь!

Человек в блузе, сидевший за столом президиума, встал и

сказал:

211

– Прошу назвать кандидатов в председатели. А если вы

одобряете старого, то можете переизбрать его.

– Антона Ерохина! – крикнули голоса.

– Значит, вы выражаете недоверие прежнему председателю?

– Ничего мы не выражаем, а не надо нам его.

– Нельзя ли объяснить почему?

– Потому что – неподходящий, вот и все,– проворно крикнул

юркий мужичок и, обернувшись назад, шепнул:

«Поддерживай!»

– Антона Ерохина! – заревели голоса.

Человек в блузе пожал плечами и, обратившись к Ерохину,

сказал:

– Может быть, выразите собранию благодарность, товарищ,

за оказанное вам доверие?

Вновь избранный протеснился падающей походкой вперед и

взобрался на возвышение, с которого сошел читавший доклад

председатель.

– Выражаю...– начал было вновь избранный, но потом

усмехнулся и, махнув рукой, крикнул тоном выше: – Что,

вспомнили, сукины дети, Антона Ерохина?

– Вспомнили! – ответили голоса и громче всех юркий

мужичок.

– Ну, смотрите теперь... Выражаю!

– Поневоле вспомнишь,– сказал опять юркий мужичок и

прибавил: – Ах, головушка горькая, оберет теперь все, сукин

сын.

212

Без черемухи

I

Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда

не было.

А мне грустно, милая Веруша.

Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни

сделала совсем не так...

У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым

горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее

вчера... И когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется

плакать.

Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я

познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я

далека от всяких сентиментов, как он любит говорить; далека от

сожаления о потерянной невинности, а тем более – от угрызения

совести за свое первое «падение». Но что-то есть, что гложет

меня,– неясно, смутно и неотступно.

Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной»

откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется

задать тебе несколько вопросов.

Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось,

чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви

чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?

И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник

твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищенных

башмаках, в грязной или разорванной кофточке?

Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои

сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе

достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.

Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать

вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.

У нас принято относиться с каким-то молодеческим

пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и

аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором

живешь.

В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые

постели. На подоконниках – окурки, перегородки из фанеры, на

которой мотаются изодранные плакаты, объявления о

213

собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище.

А так как есть слух, что нас переведут отсюда в другое место, то

это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто

умышленно порчу всего.

Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься

такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий

здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное

дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а

потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны

презирать. Не знаю, почему обязаны.