Что, если бы он мог сделать усилие над собой, перешагнуть

эту черту и искренне, от души, слиться с этой жизнью?.. Но это

201

было трудно, неловко. Он чувствовал то, что чувствует пожилой

человек, глядя на игру молодежи в горелки: ему и завидно и

хочется принять участие в их веселье, но в то же время стыдно и

неловко увидеть себя резвящимся так же, как они.

«Потом, может быть, это был такой момент. Нельзя

поддаваться впечатлению единичного случая»,– думал Волохов.

Но этот момент все-таки был хорош, и ему казалось, что у него

останутся светлые воспоминания об этой поездке.

Вошла Шура и, еще раскрасневшаяся от оживления,

радостно и почти как-то религиозно смотревшая на него,

смущенно подала ему конверт с деньгами.

Волохов взял деньги, пожал руку девушки и сказал:

– Спасибо... спасибо вам большое.

– Ну, что вы... ведь мы же должны...– начала было смущенно

девушка.

Но Волохов посмотрел на нее серьезным, долгим взглядом и

сказал:

– Я благодарю вас... не за это.

XI

Поезд шел в шесть часов утра, в пять нужно было выезжать.

Часы показывали уже два.

Волохову не хотелось спать, и он, оставшись один, стал

ходить по комнате.

Когда человек попадает на новое место и остается наедине с

собой, ему всегда приходят серьезные мысли, как бы

собирающие в одно целое его растерянную и разбитую

сутолокой сущность.

Он вспомнил, как много давало ему такое уединение прежде,

это состояние внутреннего покоя, когда в голове нет еще

определенных мыслей, но когда почти физически ощутимо

внутри что-то укладывается, уравновешивается, и через

несколько минут начинаешь смотреть на все откуда-то сверху. И

ясно и просто выступает перед просветленным взглядом прежде

туманная перспектива жизни. Вещи меняют свою цену. Многое,

казавшееся прежде важным, перестает быть таким. А забытое за

повседневными делами основное вырастает во всей

неожиданной целостности, как будто внутренняя жизнь и работа

не прекращались ни на минуту, даже тогда, когда ты забывал о

202

ней, и теперь, в момент остановки сознания, неожиданно

выносит тебе свои итоги.

Опять и опять пережив чувство тягостного раздвоения, когда

не знаешь, к какому лагерю ты принадлежишь и должен

принадлежать – к тому, который вымирает, или к тому, который

остается жить,– Волохов здесь, в тишине, впервые поставил

себе вопрос: кто же прав? Прав не силой и числом (так они,

конечно, правы), а внутренней правдой?

Он или они? Или, вернее, она, эта новая жизнь? Надо смело

поставить себе этот вопрос и смело и честно ответить на него,

так как продолжать жить до конца дней своих ложью – трудно,

очень трудно. И еще труднее умирать...

Как же быть?..

Прежняя интеллигентская мораль говорила, что выше всего

тот человек, который крепко держится своих убеждений и

жертвует за них жизнью.

Новая, ихняя мораль говорит, что мертв тот человек, который

стоит на месте и не движется. Потому что все в жизни движется,

и он должен идти с ней, если хочет быть жив.

Где же правда?

Может быть, его консерватизм – тупость? А может быть, их

подвижность – приспособляемость? Трудно человеку жить в

гонении, вот он и двинулся вслед «за жизнью».

Но тут еще осложнение в том, что он-то сам, Алексей

Николаевич Волохов, не остался целиком на своей позиции,

которую хранит в глубине души, он не проклял их открыто и не

пожертвовал жизнью за свою правду.

Что говорит старая интеллигентская мораль о таких

субъектах?..

Но это – житейская слабость. Об этом говорить нечего.

Нужно говорить о чистом принципе. Пусть я – мерзавец. Будем

говорить о тех, что действительно гибли за свою правду. За

старую правду.

Кто прав – они, прежние, или эти, новые? На чьей стороне

абсолютная правда?..

Он вдруг остановился посредине комнаты от неожиданной

мысли, пришедшей ему в голову по поводу понятия абсолютной