правды: ведь когда последователей коммунизма были единицы,

тогда как-то ясно было видно, насколько это учение утопично,

бессмысленно. С ним можно было спорить, просто не обращать

внимания.

203

А вот теперь, когда последователей только самых активных,

незаинтересованных материальными расчетами, насчитывается

сотни тысяч, да еще растет молодое поколение, которое нельзя

учесть и которое через несколько десятков лет превратится в

целый народ,– тогда как? Всего несколько лет назад их считали

захватчиками, преступниками против общественной морали.

Теперь их считают правительством, о преступности уже как-то

не говорят; от них пойдет новая правда, которая со временем

сделается отправной точкой для нового права. И нарушение

этого права будет уже считаться преступлением. Ведь в свое

время крепостное право считалось правом, освященным

религией.

Если это так, то есть ли тогда вообще какая-то абсолютная,

законченная раз навсегда правда в урегулировании социальных

отношений?

Они-то ее не признают. Но вот он логически, хотя и с другой

стороны, приходит к тому же.

Значит, он столько лет держался за омертвевшую точку

человеческого сознания, а не за вечную опору жизни?..

И может быть, вечная правда-то не в его правде, а в

движениях жизни, которая, возможно, неиссякаема и по-

прежнему молода?

В первую минуту он почувствовал радость освобождения.

Но сейчас же пришла мысль, что уже поздно... Восемь лет лжи и

полной остановки родили в нем тяжесть, ту тяжесть духа, когда

человек говорит себе: «Не стоит, все равно уж...», или: «Такими

мыслями хорошо жить в молодости,– а не перед концом». И

правда, не было прежней упругости воли, жажды движения.

XII

В дверь постучали. Женский голос сказал, что пора ехать.

Алексей Николаевич стал одеваться. Ему было жаль, что он

уедет, не увидев тех двух милых девушек в валенках.

Но когда он вышел в коридор, он увидел Шуру. Она стояла в

длинном тулупе, подпоясанном веревкой. Тулуп был мужской и

доходил до самого пола. А воротник был поднят и подвязан

платочком, как у ямщиков.

– Вы что? – спросил, почему-то обрадовавшись, Волохов.

– Да везти вас,– ответила девушка, улыбнувшись ему, как

своему.

204

– Ну, что вы... А разве у вас нет мужчин?

– Ребята наши очень устали,– сказала Шура,– а потом им

завтра надо уезжать рано.

На дворе под липами виднелся силуэт лошади и саней.

Около саней стояла Катя и, держа лошадь, дожидалась, когда

выйдут садиться.

Метель утихла. Небо расчистилось и сияло и искрилось

сквозь вершины деревьев бесчисленными звездами.

И в этом раннем выезде, когда все спит и только

торжественно горят в небе звезды, было что-то праздничное, что

он чувствовал, бывало, в детстве, в рождественскую морозную

ночь, выходя на подъезд садиться в сани и ехать в церковь, когда

и земля в снегу и небо со звездами, казалось, жили вместе с ним

тем чувством, какое было в нем.

– Когда же вы успеете выспаться? – спросил Алексей

Николаевич.

– А мы уже выспались,– ответила Шура,– мы ведь всегда

встаем в шесть.

И Алексей Николаевич вспомнил забытое удовольствие

вставать зимой рано, с огнем садиться за книги, за ноты и

чувствовать, как каждый день жизни дает ему все новые и новые

прибавления.

Теперь же он часто не мог без содрогания подумать о том,

как встают трамвайные кондуктора в пять часов и едут по

морозу, когда весь город еще спит, покрытый сизой дымкой инея

и морозного тумана.

– Что же вы делаете так рано?

– Как что? – живо сказала Шура.– Дела очень много: утром

делаем что-нибудь для себя – я учу языки. Катя занимается

музыкой. А потом уроки, комсомол, читальня, кооператив. Ведь

мы даже по воскресеньям заняты.

Лошадь, бежавшая шибкой рысью, очевидно, пропустила

поворот, попала с разбега в глубокий снег и пошла было

целиной, но скоро, завязнув, остановилась.