на плечо съехавший кафтанишко, крикнул юркий мужичок,

209

который сел рядом с хромым,– чтобы половина тут сидела, а

половина на улице. А то опять до дурману доведут.

– Правильно.

Председатель взошел на возвышение и, разобрав исписанные

листы, прочел, обведя глазами собрание:

– Организационный период...

– Листов-то сколько, ведь это с половины глаза заводить

начнешь,– сказал, покачав головой, юркий мужичок. И когда

началось чтение, он нагнулся к хромому и зашептал:

– Вот как печатным словом донимает,– просто сил никаких

нет. Мы как, бывало, жили: рожь, овес уберешь, картошку

выкопаешь и вались на всю зиму на печку. Никакого тебе дела,

никакой заботы. Только скотине корму дать. А там праздник

пришел, свинью зарезали, в церковь сходили. И знать больше

ничего не знали.

– А теперь дня не пройдет, чтобы тебя не дергали,– сказал

лохматый,– то в волость выборным идешь, часов до пяти

слушаешь, то в город делегатом каким-то едешь. А двоих

намедни и вовсе в Москву услали. Этих одних комиссий

сколько... намедни в город собираюсь, а меня не пускают:

нынче, говорят, заседание мопров, явка обязательна.

– А это что такое?

– Мопры-то? Да это какие-то два стрекулиста из Москвы

приезжали.

– Строительная часть...– прочел председатель.

– Ах, сукин сын, народ как мучает! Мать честная, уж наши

носами клевать начали,– испуганно сказал юркий мужичок и

толкнул впереди сидевшего черного мужика, которого начало

уже покачивать вперед, точно его перевешивала голова.– Сидор,

выходи на улицу, очумеешь. Выходи, говорю,– очахнешь, тогда

придешь.

И когда тот пошел к двери, юркий мужичок продолжал:

– Вишь, измывается. Хоть последний час, да мой. И отчего

это, скажи на милость, когда разговор идет, то хоть сколько

хочешь можешь слушать, а вот как чуть что писаное, или того

хуже печатное, так никаких сил нет.

– Укачивает? – спросил хромой.

– Страсть! Теперь попривыкли малость, а спервоначалу,

бывало, начнет, пяти минут не пройдет,– мы все, как куры, так и

валимся. А он всю зиму нас вот так морил: то доклад, то

ревизия, то и вовсе черт ее что...

210

– За Ерохиным жили – ничего не знали, все за тебя обдумано

и сделано,– сказал лохматый.– Бывало, когда налог платить, так

он раз десять перед сроком пробежит по деревне: «Эй, кричит,

граждане чертовы, не зевай, срок подходит». А этот вывесит

бумажку, раз объявит, и кончено дело. Сам об себе и должен

помнить. А там хватишься – домовой тебя в живот! – все сроки

прошли, пеня с тебя пошла.

– Да уж насчет этого Ерохин был молодец. Целый год живи –

ни о чем не думай. Ни собраний этих, ни комиссий за весь год не

было, а у него все протоколы написаны, что слушали, что

постановили. А там и не было никого, все сам писал.

– Народ, стало быть, не беспокоил?

– На этот счет молодец. И самая образцовая волость была.

Придешь в совет, а у него на стенах листы, и в них разными

красками стоблики да круги. Только вот одна беда: на водку

слаб, да руки длинны. А этот все читает, читает... Ведь пошлет

же господь такое наказание!

– Тем лучше: сам себе яму роет,– сказал лохматый.

Вдруг в дверях послышался какой-то шум и показался

человек в распахнутой поддевке. Он нетвердой рукой

перекрестился на угол, где прежде висели иконы, и сказал

громко:

– Все заседаете, мать вашу так?

– Гражданин! Вы куда пришли? – крикнул председатель.

– Ой, ты тут еще, я и не видал,– сказал пришедший и, махнув

рукой, ткнулся на свободное место.

– Ах, сукин сын, уж нализался,– сказал юркий мужичок.–

Что ж он не мог до конца выборов-то потерпеть. Прежний

председатель,– прибавил он, обращаясь к хромому,– каждый

день пьян. Неужто он за прошлый год столько нахапал, что по

сию пору хватает?

– Пункт двенадцатый: общий итог отчетного года...– прочел

докладчик.– Граждане, не выходить! Сейчас конец – и