причины и камень не срывается. Все поигрывают...

– А может, зверь какой,– сказал Петр.

– Сейчас, может, и зверь, я против этого ничего не говорю. А

иной раз такие штуки бывают, что зверь тут ни при чем. Один

раз со мной была штучка...

Мужичок поправил головешку в костре, подвинулся на руках

в сторону от дыма и продолжал:

– Ехал я из города, слез по дороге около шинка, там –

приятели. Тары да бары, хватился я – уж ночь. Вот такая, как

сейчас помню, месяц на ущербе, красноватый такой...

– Это самое бедовое дело,– отозвался мужик в пиджаке,–

потому темной ночи они не любят, в светлую выходить боятся, а

вот когда такой свет, вроде как двоится, тут они и орудуют.

– Да... сел это я в телегу, поехал. Гляжу – откуда ни возьмись,

жеребеночек с лугу бежит, статненький такой, ладненький. И

прямо ко мне. Остановился и смотрит на меня, чудно так...

Поймаю, думаю, его, отбился откуда-нибудь. Остановил лошадь.

Только хочу его за гривку схватить, а он молчком шага на два

отскочит и опять стоит.

– Вот, вот, на этом они и ловят.

– Да... чудно так отскакивает. Станет против месяца и опять

на меня смотрит, глазами поблескивает.

225

– Копыта бы у него посмотреть...

– Конешно б, первое дело, копыта надо смотреть, а мне это

невдомек, ну, и сюда хорошо залил. И вот, братец ты мой, все

иду да иду за ним. Луг пустой, месяц светит, и мы с ним одни

посередь луга. Так что ж ты думаешь!.. Под утро петухи

закричали, я вроде как проснулся, гляжу – жеребенка никакого

нету, а сижу я около речки над самой кручью, ноги вниз свесил...

– Под обрыв, сволочь, вел! – воскликнул мужик в пиджаке.

– Да... вот, братец ты мой, а ты говоришь – ученые!.. До бога

доперли, ниспровергли, говорят, наотделку, а на черте

спотыкнулись: орудует по-прежнему. Но надо правду сказать:

как вот где железная дорога пройдет, там – как отрежет – нету. А

вот лес этот, овраги да обрывы...

– Бога никак не признаю,– сказал Петр,– а чертей окаянных

вот до чего боюсь – просто стыд берет... А уж когда-нибудь

наука допрет, и до них допрет, разъяснит.

Он прислушался, потом встал и отошел в сторону от костра,

вглядываясь в темноту по направлению к деревне. Потом

вернулся к костру.

Река тихо струилась. Изредка плескала у противоположного

берега крупная рыба. И чуть белела в тусклом свете

монастырская стена вдали около соснового бора.

В костре, вспыхивая, горела одна толстая плаха, выкинутая

на берег разливом, и лежали на золе ровным кружком

отгоревшие концы хвороста.

Вдруг на этом берегу посыпались камни, точно кто-то шел и

наступил на плохо державшийся камень.

– Глянь, с двух сторон заходит,– сказал мужичок в

полушубке.– Вот полюбился-то ты им. Я б тут ни одной ночи не

просидел.

Петр, сначала пугливо оглянувшийся в сторону шума,

приподнялся на коленях, прислушался, потом торопливо встал и

сказал:

– Ну, давайте перевезу.

Лошадей ввели по сходням, и паром отчалил.

– Я сейчас...– крикнул Петр кому-то на берег.

– И как тебе не страшно сидеть тут? – опять сказал мужичок

в полушубке.

– Нарочно себя приучаю; намедни как загогочет в лесу

человеческим голосом, волосы на голове даже зашевелились.

– Зашевелятся...

226

Лошади съехали на берег. Петр вернулся. Около костра,

пугливо оглядываясь по сторонам в темноту, сидела худенькая

девушка. Она накинула на голову платок и опустила его на глаза,

чтобы ее нельзя было узнать. Что-то в ней было тонкое, хрупкое,

не деревенское, а скорее монашеское или сектантское. И платок

на ней был не красный, а черный, еще больше оттенявший

белизну ее лица и тонкость профиля.

– Уж я ждала, ждала – под ракитой, а они все сидят,– сказала

девушка.

Петр хотел было подкинуть дров, но девушка испуганно

оглянулась и замахала руками.

– Голубчик, не надо, а то ну-ка кто увидит.