– Люди венчаются, а ему нельзя,– проговорила девушка.–

Что ж ты?.. Может, черту душу продал, почем я знаю?.. Может,

тебе на роду такое написано, что...– Она не договорила.

Петр с досадой быстро повернулся к ней.

– Вот как затемнение найдет, тут уж ничего не сделаешь! –

проговорил он, с раздражением глядя на девушку.– Ведь не я

один не хожу и не верю, теперь сколько народу так-то...

– Другие только языком брешут, а как праздник, так прут на

девок глазеть... А на тебе... ровно печать какая... боишься к

дверям подойти.

– Какая там к черту печать... Брехня бабья! Ты рассуди, я

тебя с другого конца подведу: кто попа не принимает? –

Петруха. Кто над леригией смеется? – Петруха. И вдруг этот

самый Петруха, освободившийся от затемнения и народного

суеверия, за девкой в церковь пошел, как теленок на веревочке.

– А какое кому дело?..

– Не кому какое дело, а мне.

Девушка ничего не ответила, закрыла лицо руками и,

опустив голову, долго сидела в таком положении.

Петр называл ее ласковыми именами, качал за плечо, но она,

не отнимая рук от лица, сидела, не изменяя позы.

Он бросил ее трогать и, глядя остановившимися глазами на

потухающий костер, о чем-то напряженно, мучительно думал,

кусая губы.

– Раз нету ничего, что ж я пойду лбом бохать? Прямо чудно,

ей-богу,– проговорил он наконец.

– А может, есть?

– Ни черта нету. Коли есть, так покажи...

– Не увидишь...

– Что ж, у меня глаза, что ли, не такие?

– Не такие... душа у тебя темная,– сказала девушка,

задумчиво глядя на звездное небо.

229

– Ну, прямо хлыстовка из Алексеевской слободы! – сказал

Петр, с раздражением посмотрев на поднятый кверху тонкий

профиль.

– Всякий по-своему верит...– ответила она уклончиво.

– А вот мне не даешь небось по-своему верить.

– Тебе верить не во что, кроме как...– глухо отозвалась

девушка, не договорив какого-то слова.

– Эх, ушел бы я от вас, где настоящие люди живут! А то тут

этот чертов монастырь да овраги, да леса, вот вы и...

Девушка сидела, не отвечая, потом проговорила, видимо,

поглощенная какой-то своею мыслью:

– Я еще на Пасху об тебе думала, когда со свечами стояли. А

потом шла по деревне, везде в окнах светло, огоньки горят, и

душа у меня вроде как светлая, светлая сделалась... А у тебя,

гляжу, окна темные, пустые. И так нехорошо сразу мне стало.

– Отчего ж тебе нехорошо стало?

– Не знаю,– сказала она, вздохнув. Потом вдруг взглянула на

него, как бы решив прямо поставить какой-то мучительный для

нее вопрос, и сейчас же, опять опустив глаза, спросила тихо,

едва слышно:

– А в черта... веришь?..

Видно было, как она задержала дыхание, ожидая ответа.

Петр молчал. Потом неохотно сказал:

– Когда-нибудь конец придет и ему.

– А сейчас, видно, не пришел?..– отчужденно-зло спросила

девушка.

– Может, еще не пришел. Что знаю – говорю, а чего не знаю,

говорить не буду.

– То-то, я слыхала...

– Про что ты слыхала?

– Про это самое... сам признался.

– Да в чем признался-то, черт?!

– В том... Ни во что не верить нельзя... Не в то, так в это.

– Вот мозги-то защелкнуло!..

Петр, с раздражением отвернувшись от девушки, смотрел в

сторону, а она, с лицом, на котором была боль и мука, сидела,

опустив голову, и перебирала руками край платка.

Месяц еще ниже опустился над лугом, где длинной полосой

стелилась туманная муть. С реки потянуло свежим холодком.

Приближался ранний летний рассвет.

230

– Ну. .– сказала девушка, вдруг смело и твердо подняв голову

и посмотрев в упор на Петра,– видно, так тому делу быть.

– Уходишь?..

Она, встав с земли, отряхнула платье на коленях и,

посмотрев несколько времени парню в глаза, сказала:

– Ухожу... Теперь уж совсем.

– Как совсем?.. Да ну, брось. Ай не жалко?