непривлекательном виде.

– Идем же, идем, расскажи все. Боже мой...

Она потащила гостью, сняла с нее жалкую ватную кофтенку,

очевидно, с чужого плеча.

– Может быть, кушать хочешь? Я сейчас... Что же это, боже

мой! – говорила Софья Николаевна.– Покушай сначала, потом

все расскажешь.

Она наскоро подогрела кофе, и, когда странная гостья, держа

чашку красными озябшими руками с черными ободками ногтей,

с жадностью пила, Софья Николаевна сидела на ковре у ее ног и

с нежностью гладила ее руку.

Это был лучший друг ее молодости, единственный друг ее

души, Ирина, тонкая, необыкновенная душа, перед которой

всегда хотелось раскрыть свою душу, женщина с нежнейшим

кротким сердцем, которое, казалось, целиком отражалось в ее

огромных грустных и правдивых глазах.

И вот эта женщина хорошей семьи, знавшая в своей жизни

только любовь со стороны всех окружающих, сидит в

обтрепанном платье, с забрызганной сзади грязью юбкой, как у

проституток низшего разбора, с грязными ногтями, с красными

от мороза руками и, как нищая, с жадностью пьет кофе.

Очевидно, голод ее был так силен, что она в первые

мгновения как-то мало реагировала на слова подруги и только

пила.

Потом глаза ее, потеряв выражение голодной жадности, как

бы вернулись к действительности, и она, отставив чашку,

уронила голову на плечо Софьи Николаевны и заплакала. Потом

рассказала все.

Оказалось, что муж ее, активный белогвардеец, расстрелян, а

сама она, оставшись нищей в полном смысле этого слова,

бежала из Орла в Москву, где два месяца скиталась от одних

233

знакомых к другим, а потом ее стали избегать как человека,

который может подвести под неприятность, и она осталась

совсем на улице без крова и без куска хлеба.

– Сегодня я вдруг узнала, что ты здесь, на последнюю

мелочь получила справку о твоем адресе и пошла. Ты не знаешь,

с каким чувством я шла к тебе... Я боялась, что наша встреча

будет такою, после которой жить будет уже нельзя...

– Как ты могла!..

– Я уже привыкла... Человеческая черствость и эгоизм смяли

меня настолько, что...

Она заплакала и, достав грязный носовой платок, стала

сморкаться.

Софья Николаевна невольно посмотрела на этот платок.

Подруги сидели обнявшись. Одна в шелковом свежем платье,

в тончайших шелковых чулках, видных от приподнявшейся

юбки до самых подвязок из шелковой резины, с бантами.

Другая в старенькой обтрепанной юбке, которая прикрывала

десятки раз заштопанные чулки, с прямыми, давно

нерасчесываемыми волосами и с робким, неуверенным взглядом

нищей, которой дали неожиданно кусок хлеба.

– Но, слава богу, слава богу, что все так кончилось,– сказала

Софья Николаевна.– Когда ты была богата, мне всегда было

досадно, что я ничем не могу тебе отплатить за твое отношение

ко мне и за отношение твоей мамы, которая была для меня

второй матерью, и без вас я, круглая сирота, конечно, давно бы

погибла.

– Ну, довольно обо мне. Я хочу знать о тебе,– сказала Ирина,

улыбнувшись после слез и погладив руку подруги своей грязной

рукой.

Софья Николаевна оживилась. Эта тяжелая повесть утомила

состраданием ее душу. А потом и хотелось рассказать про себя

человеку, который ближе всех понимает и интересуется ею.

– Обо мне?.. Ты видишь, что все хорошо,– сказала Софья

Николаевна, обведя рукой комнату, кабинет мужа, где они

сидели после кофе на диване.

– Мне очень хорошо. Я его люблю. Хотя мы часто

расходимся в отношении к жизни. Он как-то не понимает и не

ценит комфорта, на первом плане у него долг, а в то же время он

сух с людьми. Имея постоянно дело с теорией, с

государственными делами, он мало чувствует просто

человеческую душу. Я часто не могу без раздражения слышать

234

эти их обычные ученые слова: «класс», «экономические

интересы» и т. д. Но, конечно, мне грех роптать.