Николай.

– Как не пойдешь? – сказал один раз Андрей

Христофорович, возражая на подобное замечание.– Что ты

вздор говоришь? Вот мне пятьдесят лет, а у меня все зубы целы.

У Николая на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.

– А в сто лет у тебя тоже все зубы будут целы? Ага! То-то,

брат. Два века не проживешь. От смерти, батюшка, не

отрекайся,– сказал он серьезно-ласково и повторил

таинственно:– не отрекайся.

И в лице его, когда он говорил о смерти, появилась тихая

сосредоточенность. Казалось, что от лица его исходил свет.

– Смерть, это такое дело, милый...

Николай, несмотря на свои 44 года, был совсем старик, с

животом, с мягкими без мускулов руками, без зубов.

И когда Андрей Христофорович по утрам обтирался

холодной водой и делал гимнастику, Николай говорил:

– Неужели так каждый день?

– Каждый. А что?

– Господи! – удивилась Липа.

– И зачем вы себя так мучаете? – говорила Варя.– Смотреть

на вас жалко.

– Правда, напрасно, брат, ты все это выдумываешь. Ты бы

хоть пропускал иногда по одному дню,– говорил Николай.

День здесь у всех проходил без всякого определенного

порядка: один вставал в 6 часов, другой – в девять. Дети,

которых родителям было жалко будить, спали иногда до 12

часов.

Обедали то в два часа дня, то в одиннадцать утра. А то кто-

нибудь подойдет перед самым обедом к шкафчику, увидит там

вчерашнюю вареную курицу и приберет ее всю. А там

отказывается от обеда, жалуясь на то, что у него аппетита нет. К

вечернему же чаю, глядишь, тащит себе тарелку холодных щей.

Потом кто-нибудь после вечернего чаю прикурнет на диване

и, смотришь, промахнул до самого ужина.

– Что это Варя спит? – спросил Андрей Христофорович.

39

– Отдохнуть после обеда легла, да заспалась,– ответил

Николай. А когда уж все легли, она бродит ночью по дому,

натыкаясь на стулья, и бормочет, что наставили всего на дороге.

Утром же, по обыкновению, жалуется на бессонницу.

– Сушеной мяты под подушку хорошо от бессонницы

класть,– говорила Липа.

– Сколько верст от тебя до Москвы? – спросил один раз

профессор.

– Верст двести, не больше. Пять часов езды,– отвечал

Николай.– Почему ты спрашиваешь?

– Так, просто захотелось спросить.

– Близко. К нам все в тот же день приходит.

Памяти ни у кого не было. Если нужно было купить что-

нибудь в городе, то писали все на записку с вечера, и весь платок

завязывался узелками. Но Николай каждый раз ухитрялся

платок оставить дома, а записку потерять.

Один раз он собирался на почту. Андрей Христофорович

попросил его отправить срочное заказное письмо.

– Пожалуйста, не забудь,– сказал профессор.

– Ну, вот, что ты, слава богу, на плечах голова, а не котел.– А

через три дня полез к себе зачем-то в карман и выудил оттуда

засаленный конверт.

– Что такое? – бормотал он в недоумении.– Да еще как будто

на твой почерк похоже, Андрей.– И тут его осенило. Он хлопнул

себя изо всей силы по лбу.

– Братец ты мой, да ведь это твое! Что же это? Отроду со

мной такой истории не было.

Конверт был уже настолько грязен и замусолен, что

пришлось писать другое письмо и еще радоваться, что он не

отправил его в таком виде.

Перед домом была неудобная земля, кочкарник, и Андрей

Христофорович, как-то посмотрев на него, сказал:

– Что же это ты?

– А что? – спросил Николай.

– Да раскопал бы кочки-то, а то прямо неприятно смотреть,

вместо хорошей земли перед глазами какие-то волдыри.

– А зачем тебе непременно сюда смотреть, мало тебе другого

места. У нас, брат, вон сколько его!

– Некрасиво же.

– Не ищи, батюшка, красоты, а ищи доброты,– говорила

ласково Липа.– Так-то!

40

– Во всех этих прикрасах, милый, толку мало. Природа, уж

если она природа – красивей ее не сделаешь. А натуральней

русской природы нету, хоть весь свет обойди.