мелом на доске: «Поезд No 3 опаздывает на 1 час 30 минут».

Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого

поезда не было.

– Не угадали,– сказал какой-то старичок в чуйке.

Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери,

тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери,

давили друг друга, лезли по головам.

– Идет, идет!

28

– Да куда вы с узлом-то лезете?

– Поезд идет!

– Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все

и шарахнули.

– Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри,

пожалуйста, перебаламутил как всех.

А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что

лошади не высланы.

– Что же я теперь буду делать? – сказал профессор

носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и

сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или

опоздали с лошадьми, или перепутали числа.

– Да вы не беспокойтесь,– сказал носильщик, юркий

мужичок с бляхой на фартуке,– на постоялом дворе у нас вам

каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет... Одно

слово!..

– Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так

чемоданы, пожалуйста.

– Будьте покойны...– мужичок махнул рукой по чехлам,

перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только

слышался его голос где-то впереди:

– По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут

сбоку лужа, а направо колодезь.

Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.

– Не потрафили...– сказал мужичок.– Правда, что маленько

грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут

прямо тебе площадь широкая, налево – церковь, направо – попы.

– Да где ты? Куда здесь идти?

– На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы

извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один

чубурахнул, насилу вытащили.

Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то

же, что с землемером.

А мужичок все говорил и говорил без конца:

– Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские.

И народ хороший, помнящий.

И все у него было хорошее: и жизнь и народ.

– Надо, видно, стучать,– сказал мужичок, остановившись

около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал

кирпичом колотить в калитку.

– Ты бы потише, что ж ты лупишь так?

29

– Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ

крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?

– Есть...– послышался из-за калитки сонный голос.

– То-то вот,– есть! Переснете всегда так, что все руки

обколотишь.

– Пожалуйте наверх.

– Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы

запрягайте и поезжайте. Так скорее будет...– сказал Андрей

Христофорович.

– Это можно.

– А дорога хорошая?

– Дорога одно слово – луб.

– Что?

– Луб... лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие.

Ну, садитесь, я в одну минуту.

Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный

рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло

пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей

Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и,

привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его

обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель

прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим

сеном и лошадьми.

Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа,

продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница,

сказавши: «Ах ты, мать честная!», что-то чинил. Иногда убегал в

избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели,

точно при остановке во время езды на санях в метель. Только

изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади,

жевавшие под навесом овес.

Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением,

что он повис над пропастью, и схватился руками за край

рыдвана.