работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и

деятельности. Это – первая ступень.

– Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка,–

сказал Авенир.

– Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни

разу, как и что там. А все отчего? – От самоуверенной косности.

Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.

– Ну, за что обижаться, бог с тобой! – горячо сказал Авенир.

– Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких

людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти

две недели мы только и делаем, что говорим и все

ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка:

послать в город.

– Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати

у Павла живот заболел.

– Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас

вообще... Но самое главное, что у вас нет ни малейшею

стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее.

И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни

знаниям, ничему. Я приехал сюда,– слава богу, человек

образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я

чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на

минуту сомнения в правильности своей жизни...

– Сядь, сядь сюда на камешек,– сказал Авенир.

– Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я – профессор

старейшего в России университета,– приехав сюда, чувствую,

что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты

ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился.

А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера

слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.

– Жулик, мерзавец, каких мало,– сказал Авенир.– Он сорок

тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму

пора.

– Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.

49

– Ну, что ты, какое может быть уважение,– сказал Авенир.

Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:

– А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а

природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что

я тебя не слушаю, не ценю, я брат...– Он встал и крепко пожал

руку брату.

– Ты знаешь,– продолжал Андрей Христофорович,– когда

оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а

мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже

вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда

посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок

нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о

свете, о дисциплине, о культуре.

Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем

поморщился.

– Что она тебе далась, право...

– Кто она?

– Да вот культура эта.

– А что же нам нужно?

– Душа – вот что.

VIII

Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил

себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на

станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.

То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера

малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в

последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:

– Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.

Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и

Николай.

И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там,

говорили не своими словами, а пословицами и поговорками.

Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими

пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.

– Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? – спросил

один раз профессор, думая в этом найти причину такого

сходства.

– Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку

хоронили, с тех самых пор,– сказал Авенир,– а что?

50

– Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра

лошадей.

– Все-таки завтра?

– Что значит «все-таки», когда я у тебя каждый день прошу.

– Не выйдет завтра,– сказал Авенир.

– Отчего?

– Тарантас сломан.

И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди