– Как живи откровенно? Что – чушь? – спросил озадаченный

профессор.

– Все! – сказал Авенир.– Вот моя хижина,– прибавил он,

когда подъехали к небольшому домику в сирени.

– Входи... Пригнись, пригнись! – поспешно крикнул он,– а то

лоб расшибешь.

– Как это вы себе тут лбы не разобьете,– сказал Андрей

Христофорович.

– Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои

сыновья,– сказал Авенир.– После познакомишься, сразу все

равно не запомнишь. Катя! – крикнул он, повернувшись к

приотворенной двери.

Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще

женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она,

забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора,

вскрикнула:

– Ах, матушки! – засмеялась и убежала.

– Врасплох захватил,– сказал Авенир так же, как Николай.

Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой,

были завешены сетями – рыболовными, перепелиными,

западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых

прутьев. А над постелями – ружья и крылья убитых птиц. И

везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для

закручивания ружейных гильз.

Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего

сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую

рыбу.

Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда

ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что,

впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия,

и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и

хохотала там до слез, до колик в боку.

VII

45

С самого раннего утра, едва только солнце встало над

молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест

дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался

голос Авенира:

– Захватил весло? Бери удочки... да не нужно эту чертову

кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай,

собирай, господи благослови. К обеду приедем.

И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников

или людоедов.

Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир

прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он

должен был непременно идти и посмотреть улов.

Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и

привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них

сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с

расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше

локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по

дну.

– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!

– Да я вижу отсюда.

– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?

И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который,

лежа, загибал то хвост, то голову.

А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными

рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей

рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.

Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая

сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:

– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на

жаркое. Доставай теперь налима... Смотри, Андрей, князь мира

грядет.

Профессор смотрел. Из садка показывались огромная

коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.

И князя мира опускали головой в мешок.

– Это на уху.

Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или

лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а

Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:

– Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на

докторов. Все это, брат, ерунда!

46

Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по

узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где

на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом

подсолнечники.

Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали

купаться сыновья, и крикнул:

– Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано

вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-