Было уже 10 часов вечера, потом 11, 12, а они все еще

говорили, вернее, говорил один Авенир. Говорили о политике, о

воздухоплавании, о войне, и Авенир нигде не отставал и никогда

не сдавался.

Он имел такой вид, как будто только что приехал с места, где

он все видел и изучил, а Андрей Христофорович сидел в глуши

и ничего не знает.

– Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза

лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у

нас!..

– Откуда ты это знаешь? – спросил Андрей Христофорович,

которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.

– Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы

признают. А ты, значит, не патриот?

– Кто же тебе это сказал?

– По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе

нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.

– Да постой, голова с мозгом!

– Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное

отношение, разве я не вижу.

– Мы слишком много говорим вместо дела,– сказал Андрей

Христофорович.

– Где же много,– сказал Авенир,– ты бы послушал, как мы...

И потом про разговоры ты напрасно... В слове мысль, в мысли –

дело. И теперь мы уже совсем не те, что были раньше; ты это

особенно заметь,– сказал Авенир, поднимая палец. И повторил:

– Особенно!

– А какие же? – спросил Андрей Христофорович.

– Ну, вот, ты даже спрашиваешь, какие? У тебя скептицизм.–

И ответил:– Совсем, брат, другие.

– Вот и я тоже говорю ему,– сказал Николай, запахивая свою

масленую полу.

– Совсем другие! – повторил еще раз Авенир.– Было время,

да прошло.

– Может быть, ужинать пойдете? – сказала Варя, которая уже

томилась оттого, что долго не ели.

43

VI

– Ну, что же, поедем теперь к нам,– сказал на третий день

Авенир.

– Хорошо, а как ехать?

– Со мной на лошадях поедем, чем тебе кружить полтораста

верст по железной дороге. Я, брат, всегда на лошадях езжу.

– А сколько до тебя на лошадях?

– Восемьдесят верст.

– Да, на лошадях лучше,– сказал Николай.– А то там изволь

каждый раз поспевать вовремя.

– На одну минутку опоздал, и весь день пропал к черту,–

прибавил Авенир.

– И звонки эти дурацкие,– сказал Николай.

Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор,

тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса

было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к

самому подбородку.

– Сидеть-то не особенно удобно,– сказал Андрей

Христофорович.

– А что? – спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.

– Как, что? Сиденье очень низко.

– Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал

другим.

– Как так делается, если это неудобно?

– Нет, это правда, Андрей,– в тарантасах сиденье высоко не

делается. У кого ни посмотри.

– Ну, брат,– сказал Авенир (он даже опечалился),– тебя,

милый мой, Европа, я вижу, подпортила основательно.

– Чем подпортила?

– Об удобствах уж очень заботишься.

– Нет, я все-таки поеду по железной дороге, да и грязь, я

вижу, порядочная.

– На колеса смотришь? Это еще с Николина дня. Тогда грязь

была, правда. А теперь все высохло.

– У нас, милый, места хорошие,– сказал Николай.

Кончили на том, что Авенир подвязал потуже живот,

перецеловался со всеми, похлопал себя по карманам и покатил

один. Профессор поехал по железной дороге. Когда приехал,

Авенир сам выехал за ним на станцию.

44

– У нас, брат, отдохнешь. У нас воздух здоровый, не то, что у

Николая. У тебя, должно быть, от этой учебы да от книг голова

порядком засорилась... Ну, да, толкуй там, как будто я не знаю.

Это ты там закис, вот и не замечаешь. Прочищай тут себе на

здоровье. Я тебе душевно рад и скоро от себя не выпущу. . И

брось ты, пожалуйста, все это. Живи просто,– проживешь лет

сто. Живи откровенно. Все, брат, это чушь.