— А более всего вот он меня сдерживал, — кивнул крестьянин, указывая кнутовищем на коня. — Жаль расставаться. Он ведь для меня что дитя родное — жеребенком выкормил! Без коня хозяин не хозяин, нищий! Вот и жаль было. Раз пять заявление писал. Напишу вечером, а утром относить не решаюсь.

— Вы ведь, кажется, дядя, прошлой осенью в Шполянский район ездили? — спросил Владимир.

— Ездил. Если бы не эта поездка, то, наверное, до сих пор выжидал бы. Благодаря Крутяку съездил. В «Здобутку Жовтня» был. О тамошнем колхозе, где председателем Дубковецкий, может, слышал? Хорошо там люди живут! А главное — по-людски живут. Это мне прежде всего в глаза бросилось.

— Как это бросилось?

Дядька не торопился отвечать. Он смотрел куда-то в простор ночи, о чем-то напряженно думал. Возможно, вспоминал свою жизнь, сравнивал с тем, что видел в Шполе, а может, думал о жене, которая поехала в Киев на совещание. Вдруг дядька остановил коня, схватился за ружье.

— Что там? — прошептал Пилипчук.

Подгорный не ответил, молча всматриваясь во тьму. Владимир привстал, напряг зрение. Но, как он ни силился что-нибудь заметить, кроме чернеющих по обочинам деревьев, ничего не видел.

— Что случилось? — повторил студент через некоторое время.

Подгорный вместо ответа засунул ружье под солому, недовольно признался:

— Сам не знаю. Испугался чего-то так, что даже заячий пот выступил, — ему было немного неловко, и, чтобы скрыть свою неловкость, дядька Илько принялся сворачивать цигарку.

— Самосада отведать хочешь?

— Нет, благодарю, я уже бросил курить.

— Это почему же? Разве студентам возбраняется?

— Не возбраняется, только удовольствия от этого не испытываю. Вот и бросил.

На самом же деле он бросил курить из-за Галинки Жупанской. С ее стороны это вовсе не было девичьим капризом. Нет. Было это прошлой осенью, когда Галинка ездила со всеми в Сбоково.

На другой день после убийства секретаря сельсовета Владимир тянул цигарку за цигаркой. «А я почему-то считала, что вы не курите, Володя. Курение вам даже не к лицу», — сказала тогда Жупанская. «Выходит, она думает обо мне», — обрадовался он и немедленно затоптал папиросу ногой. С того дня перестал курить. Теперь и папиросы, и самокрутки вызывали у него отвращение.

Дядька Илько пустил коня рысью. Морозный воздух резкой волной ударил в лицо. Владимир закашлялся. До села было совсем близко. Вон на холме виднеются силуэты деревьев, за ними дорога спускается в долину к колодцу, за которым начинается село. Еще с детства Владимир любил толстенные, в два-три обхвата, буки, любил взобраться на верхушку. Далеко-далеко видно с этих буков. А к колодцу подходить боялся. Когда-то давным-давно, еще во времена крепостничества, в этом колодце утопилась сельская красавица Ксеня, спасаясь от посягательств барчука на ее честь. Ходили легенды, что ночью из колодца доносятся отчаянные всхлипывания, поэтому колодец время от времени крестили.

— Ты спрашиваешь, как шполянцы живут? А вот так — за прошлый год по восемь рублей получили да по четыре килограмма хлеба на трудодень. Да, кроме того, овощи, сено, солому. Хорошо живут. Я бы тоже хотел так жить. И это, считай, после такой войны, после таких разрушений!

Зашел я к одному колхознику, разговорились. Вышло, что он тоже таким «мудрым» был, как и я, — последним в селе в колхоз заявление подал. Остап Решетко пишется.

Очень порядочный человек и, видно, добрую голову на плечах носит. «Ну, а нынче вам каково?» — спрашиваю его. Он подумал, подумал и ответил: «Колхоз, — говорит, — вещь хорошая, лишь бы только люди были бы дружными, да председатель хозяйственным». У них один и тот же председатель с самого начала коллективизации. Сообразительный человек — люди его уважают, а он о людях заботится. Вот у них и дела хорошо идут. Колхозники не хаты строят, а настоящие хоромы.

Подгорный умолк. Владимир был поражен: таким разговорчивым он дядьку Илька еще не знал. Неужели это экскурсия так повлияла на его поведение?

Подъехали к букам. Владимир поднял голову, молча поздоровался со столетними великанами. Ему хотелось даже снять шапку, пожелать им «доброго здоровья»!

Конь, почуяв приближение к дому, понесся с горы галопом, даже громко заржал. Залаяли собаки. Маленькие огоньки из окон словно приветствовали Владимира. Странное чувство! Впервые охватило оно его после возвращения с войны. Владимир не был дома целый год. Да еще какой год! За год на войне он узнал жизнь и людей больше, чем за все восемнадцать предыдущих лет. До самой смерти не забыть ему широкоплечего Ваню Мажаева из-под Калинина, который спас ему, Владимиру, жизнь во время форсирования Дуная и погиб от руки бандеровца в июне сорок пятого года, когда возвращался домой.

Владимир каждый раз, вспоминая о фронтовом друге, испытывал угрызения совести.

Подгорный повернул коня в переулок, где жили Пилипчуки.

— Хочу тебя привезти, как пана, чтобы на магарыч от матери получить. Или как ты считаешь? — шутил дядька Илько, хотя никогда раньше Владимир не замечал за ним таких способностей.

— Паны уже отошли в историю, — ответил студент, прислушиваясь к гомону в центре села.

— Это радио, — объяснил дядька.

— Уже провели? — обрадовался Владимир.