— Не может этого быть! — грустно прошептал он. — Ведь меня никто не предупреждал... Иосиф Феоктистович такой, кажется, доброжелательный, приветливый...

Выходил из университета и думал о недавнем разговоре с проректором. Разве у Иосифа Феоктистовича нет оснований быть им недовольным, несмотря на личное расположение? Конечно, есть! Собственно говоря, он его и высказал уже в вежливой форме. Значит, надо издать этот сборник любой ценой и как можно скорее написать пол-листа, не больше... Нет, нет. Надо дать работу листа на два, а вот Линчуку посоветовать ограничиться только редактированием. В крайнем случае разрешить небольшую статью. В конце концов я решаю, кто сколько и что пишет.

«Тогда он, пожалуй, притихнет, поубавит малость свою карьеристскую прыть».

Мысль понравилась, и это подняло настроение. Да, да, он обязательно напишет статью, причем академическую, фундаментальную, и поставит Линчука на место.

Станислав Владимирович уснул и спал довольно крепко, а когда проснулся, почувствовал еще большее желание показать выскочке Линчуку, кто есть кто... С этим намерением сразу же после лекции и пошел в областной архив.

Любил рыться в стопках пожелтевших бумаг, разыскивал неизвестные документы, интересные факты. Все заносилось в карточки, которых у профессора было три вида. На маленькие, с дырочками, библиографические карточки записывал названия документов, небольшие выдержки и цитаты, на средних, из плотной бумаги, конспектировал документы и материалы по конкретным вопросам, а на большие — переписывал наиболее важные материалы целиком.

Это была кропотливая, но и захватывающая работа. И когда удавалось натолкнуться на интересный факт или документ, радовался, как садовник радуется первому плоду на молодом дереве.

Архив располагался в бывшем монастыре бернардинцев — католического ордена, который несколько веков, подобно коршуну, терзал живое тело Галиции, принес ей много бед и страданий.

При входе во двор монастыря Станислав Владимирович всегда испытывал какой-то внутренний трепет: так и казалось, что из темных подвалов вот-вот послышатся приглушенные стоны мучеников, страдающих за православную веру. В такие минуты замедлял шаг, прислушивался. Сегодня даже остановился. Вокруг царило застывшее спокойствие. Профессор улыбнулся, подшучивая над собственными причудами, направился к железным полуовальным воротам.

«Совсем плохими, никудышными стали нервы!» — подумал он, открывая калитку в воротах.

В приземистом с овальным потолком зале не было никого. Станислав Владимирович немного удивленно осмотрелся, хотел пройти в другую комнату. В этот момент из-за перегородки показалась лысая голова старика.

— А-а-а! — протянул он приветливо. — Милости просим, милости просим!

Он положил на стол стопку бумаг, открыл дверцу, вышел к Жупанскому.

— Давненько вы не приходили, давненько! — мило укорял старичок, и его клиноподобная физиономия оживилась. — Я даже у академика о вас спрашивал.

— Все хлопоты мешают, — вздохнул профессор. — Молодые теперь слишком рано зазнаются, становятся неудержимыми, так и норовят выскочить наперед, выставить напоказ свою «эрудицию». Настоящей эрудиции с гулькин нос, а вот амбиции полный мешок.

Промолвил и снова вздохнул, вспомнив Линчука.

Лицо архивариуса оживилось еще больше.

— Что и говорить, что и говорить, — быстро согласился он. — Но мы тоже были такими. Подлинное знание — это мудрость, а она приходит с возрастом. Но у старости — увы! — нет мечтаний, нет страстности. Я так думаю, Станислав Владимирович!

Круглая голова архивариуса склонилась к самому плечу, а острая, аккуратно подстриженная бородка поднялась вверх.

Станислав Владимирович и уважал, и немного сторонился старого архивариуса. Знал, что тот трудолюбив, старателен, влюблен в свое дело. За это уважал, ибо сам был таким. Однако встречи с архивариусом, разговоры с ним вызывали почти каждый раз какое-то напряжение, заканчивались если не явным, то, во всяком случае, молчаливым несогласием.

— Проходите, проходите, — приглашал старичок, а его маленькие, похожие на беличьи, глаза смотрели внимательно, будто сверлили взглядом, что-то искали. — Вам что-нибудь найти? Или вы будете работать над подшивками «Громадського голосу»? [9]

— Благодарю, возьму подшивку.

Архивариус вернулся за перегородку, отыскал папку с газетами, подал профессору.

— Там кто-нибудь есть? — спросил Станислав Владимирович, указывая на дверь с табличкой «Читальный зал».

Старичок быстро обернулся.

— Да! Академик Духний. С самого утра сидит. Очень интересный документик нашел накануне. Заходите, прошу.

С академиком Духнием Станислав Владимирович был знаком еще с молодых лет, хотя они никогда и не поддерживали близких отношений. Их жизненные тропинки, как казалось Жупанскому, почти всегда расходились в противоположных направлениях. В студенческие годы, особенно на первых курсах, Жупанский все время отдавал учебе и всячески сторонился политики, хотя и имел знакомых среди политически ангажированных студентов. Духний, напротив, был в центре всех споров, которые раздирали студенческую корпорацию накануне первой мировой войны. Спорили тогда все и со всеми: поляки с украинцами, униаты с католиками, те и другие — с православными; состязались в красноречии монархисты и либералы, либералы и социалисты, но громче всех дискутировали, пожалуй, австрофилы и москвофилы. Их споры заканчивались нередко потасовками...

Духний буквально жил этой войной, полыхавшей в стенах альма матер, чувствовал себя в ней мушкетером. Он метал громы и молнии против народовцев-австрофилов, обрушивался на их идею «присоединения» украинских областей Российской империи к Галиции, создания «автономной» Украины под скипетром австрийского императора. Для галичан, убеждал он, возможна только одна ориентация — на единокровную и единоверную Россию.

Злые языки поговаривали, что Духний имел знакомых в российском консульстве во Львове, бесплатно получал из Петербурга газеты, книги и еще кое-что. Жупанский верил и не верил этим наветам. В те годы всякому, кто не ругал Россию публично, не охаивал русскую культуру и не брызгал ненавистью в адрес русских, легко приклеивали ярлык «царского агента». Да и какое это в конце концов имеет значение, рассуждал в те годы молодой Жупанский, ходит Духний или не ходит к русским? Ведь некоторые студенты с его курса имели друзей в кайзеровском посольстве, и никто их не осуждал за это. А чем германский кайзер лучше русского царя?