Впрочем, так Жупанский думал недолго. Начавшаяся в августе 1914 года война стала причиной размолвки между ним и Духнием... Станислава Жупанского война испугала. Она нарушила все его планы. Во всем виновными казались «сумасшедшие» сербы и стоявшая за ними Россия. Как сына чиновника, всю жизнь посвятившего сохранению австрийского порядка в Галиции, его на некоторое время захлестнула волна австрийского патриотизма. Он с нетерпением ждал каждой приятной сводки с фронта, с упоением читал сообщения о подвигах «сечевых стрельцов».

Духний на все смотрел иначе. Он с трудом скрывал радость, когда пришло известие о смерти эрцгерцога Франца Фердинанда. Как и многие галичане, Духний считал, что война может стать началом освобождения их земель от ненавистного австрийско-католического ига. Поэтому Жупанский не удивился, когда узнал, что Духния отправили в концентрационный лагерь Талергоф.

Станиславу Жупанскому, безусловно, было жаль однокашника, но он не только не протестовал, а даже и не осуждал бесчинств австрийских властей.

Но в восемнадцатом году все перемешалось в Галиции. Падение Австро-Венгерской монархии как бы сблизило людей разного происхождения и противоположных политических взглядов. Жупанский не удержался перед соблазном политической деятельности. Да и как было удержаться, если его кумир Михаил Сергеевич Грушевский, книжник из книжников, засиял на политическом небосводе, возглавил в Киеве Центральную раду, стал организатором независимого, как тогда казалось многим галичанам, Украинского государства. Как уж тут было удержаться!

А Степан Духний?

Возвратившись из Талергофа, где только чудом не отдал богу душу, Духний перестал встречаться со своими бывшими единомышленниками и старыми друзьями, появлялся на людях только в библиотеках да архивах.

Сначала это удивляло Жупанского, но потом он увидел, что падение царского самодержавия в России, победа там социалистической революции вызвали общую деморализацию в среде москвофилов. Духний углубился в научные изыскания, с утра до позднего вечера высиживал над архивными рукописями, всевозможными книгами, подшивками. Казалось, что у него никогда не было выходных, праздников — только кропотливая работа от зари до зари.

К тому времени, когда Жупанский окончательно разочаровался в политической деятельности, Степан Духний успел приобрести репутацию серьезного исследователя. Больше всего удивляли Станислава Жупанского темы, которые теперь занимали бывшего однокашника. Он исследовал творчество Ивана Франко, Леси Украинки, революционных писателей Западной Украины двадцатых годов.

Одержимость Духния невольно вызывала уважение. За короткое время он опубликовал ряд статей и книжку. Это заставило и Жупанского последовать доброму примеру.

Казалось, их пути сходятся. Но это было далеко не так. Станислав Владимирович знал, что после некоторого периода сомнений Духний вновь стал интересоваться жизнью Советской России и ходом дел в восточной части, теперь уже на Советской Украине. Правда, Степан Михайлович проявлял этот свой интерес осторожно, опасаясь преследований польских властей, которые очень косо смотрели на подозрительного русина.

Знал Жупанский и о том, что многочисленные публикации Духния составляют лишь малую толику написанного. Особенно трудно стало печататься при Пилсудском. Но Духний все писал и писал, отправляя свои работы в Чехословакию, Австрию, Югославию. Издавался Степан Михайлович и в Киеве, но только под псевдонимом. Зато сразу после воссоединения у Духния в Киеве вышло подряд три работы; он стал известен во всем Советском Союзе. Его избрали действительным членом Академии наук УССР.

Заметное сближение Жупанского с Духнием началось еще в середине тридцатых годов. К этому времени Станислав Владимирович был сыт Пилсудским, его шовинистическим культурным давлением. Казалось, возвратились самые мрачные годы для Галиции, те зловещие времена, когда иезуиты, продвигая западную «культуру», заливали расплавленным свинцом уши непокорных русинов.

...Приход советских войск они оба встретили доброжелательно. Духний спешно готовил к изданию новые рукописи. А когда Станиславу Владимировичу предложили кафедру, он просто возродился. Это был триумф. Только очень кратковременный: в июне сорок первого года на улицах родного города Станислав Владимирович увидел сотни немецких танков. Он был оглушен и испуган громом молниеносных побед гитлеровского вермахта.

Что делать?

Жупанский забился, как крот, в нору, никуда не ходил, сказываясь больным, был тише воды ниже травы. Гитлеровцы не обращали на него внимания, дескать, больной безвредный старик.

Степан Михайлович тоже отсиживался. Но отсиживался несколько иначе. Его часто видели на барахолке, где он что-то продавал, с удовольствием рылся в книгах, которые тогда люди сбывали за бесценок. Гестаповцы его тоже не тронули. Возможно, сочли безвредным чудаком, а возможно, решили, что раз человек не скрывается, не боится, значит, за ним ничего серьезного не водится.