— Где ты был, Витасик? — спросила еле слышно хриплым голосом мать.

— В церкви, мама.

— Ты молился за мое выздоровление, сынок?

— Да, мама, — ответил Витась, наклоняя голову.

— Как я благодарна, — с трудом улыбнулась бескровными губами больная. — Подойди поближе, моя радость, посиди возле меня. Отец Роман говорил о твоих молитвах. Как приятно мне это слышать... Вера во всемогущего — это величайшее наслаждение для души. Я, наверное, давно бы не жила на свете, если бы не верила, что мои молитвы рано или поздно дойдут до бога. Всемогущий смилостивится надо мной, избавит от мук.

Сын вопросительно взглянул на мать. Пухлое желтое лицо, почти выцветшие, утратившие блеск глаза. Седые волосы... Нет, он не верит в материны фантазии о выздоровлении. Никакая молитва, никакое лечение не помогут ей подняться с постели, стать здоровой. А жаль. Она очень любила и любит его, давала деньги на всякие развлечения, защищала от наскоков отца, когда Витась иногда приходил пьяный. Больше никто не будет его так любить. В этом нет никакого сомнения.

И поймал себя на мысли, что думает о матери так, будто ее нет уже в живых.

— Ты обедал, сынок?

Витась покачал головой.

— Тогда поспеши на кухню, Феся, кажется, приготовила для тебя какой-то сбоковский деликатес.

Мать даже попыталась улыбнуться.

Сын поблагодарил мать и направился на кухню, где гремела посудой племянница отца Фекла.

— Мать говорит, ты приготовила что-то здесь вкусненькое, Феся?

Родственница повернулась к нему обрадованно. От резкого движения ее дородная грудь привлекательно шевельнулась. Взгляды их встретились.

— Да, приготовила!.. Но сначала ты меня поцелуешь, — прошептала с нескрываемым желанием двоюродная сестра. — Ну!

Она закрыла глаза, подставила губы. Витась обнял Феклу, впился в ее губы жадным поцелуем.

Резкий разговор с дочерью оставил в душе Станислава Владимировича щемящую боль. Несколько дней находился в состоянии меланхолического равнодушия ко всему на свете, избегал Галинку, Олену.

Сегодня лекций нет. Можно и погулять в парке, попытаться развеять дурное настроение. Ведь с таким настроением он не может работать над статьей для сборника.

Дорожки парка устланы багряными листьями. Они шуршат под ногами, напоминают о приближении зимы. Станислав Владимирович поднял глаза на одетые в осеннее убранство деревья. Сколько себя помнит, ходил по этим аллеям, любовался могучими дубами, липами. Прогуливался здесь вместе с матерью, отцом. Как недавно и давно это было! Да, да, сколько лет минуло с тех пор! Может, пятьдесят, может, больше.

Мимо него прошли юноши в рабочих спецовках. Они громко и серьезно что-то обсуждали. До слуха Станислава Владимировича донеслось несколько обрывков фраз:

— Что он инженер, это правда. А что ошибается, тоже правда. Вот я изготовлю резец, тогда мы по-другому поспорим.

— Верно!.. Ты слыхал же, как Виталий Семинский [7] возражал на совещании профессору? Тот ему твердит о косинусе, а Семинский...

Рабочие отдалились, и Станислав Владимирович не расслышал, в чем именно Семинский возражал профессору. Да и кто такой этот Семинский?.. Однако как уверенно говорили эти мальчишки об ошибке инженера, о новом резце!

Удивился, что вдруг вспомнились строчки стихотворения, которое когда-то заучивала дочь. Может, он и в самом деле ошибается? Смотрит на мир глазами дальтоника, не видит богатств его красок? Разве юноши, прошедшие только что мимо него, не дети крестьян-гуцулов? По выговору слышно, что они с гор. А рассуждают о каком-то изобретении, новом резце, косинусе...

Еще раз взглянул в ту сторону, где темнели фигуры рабочих, и неожиданно рассердился: «А какое мне дело до них и до их резцов?!»

Шел не торопясь, смотрел на носки туфель и думал: «Все это меня не касается. Да, не касается!»

Иногда ему становилось страшно от подобных повторений, назойливых фраз. Хорошо знал, что в его возрасте человек должен оберегать свою психику с такой же заботой, как матери оберегают маленьких детей от опасных инфекционных заболеваний, сильных возбуждений. Однако в ушах не переставало звучать: