– Да что ты, с ума спятил? Тебя же в карцер посадят, под начало тому же Арефьеву, чтоб не

мешался не в свое дело.

– Веди к смотрителю! – кричал Степан, не помня себя.

– Сам ступай, а я тебе не водчик, – сказал Пафнутьич, отходя на свое место.

Степан начал "бунтовать". Он принялся стучать что есть мочи в дверь, кричать, бить стекла.

Сбежались сторожа и связали его. Не обошлось без колотушек. Но Степан не унимался. Он

продолжал биться и кричать, что хочет видеть смотрителя и не успокоится, пока его либо не

убьют, либо не позовут смотрителя.

Решили доложить смотрителю, который через несколько времени явился.

– Ты это что, бунтовать выдумал? – напустился он на Степана. – Так у меня расправа

коротка.

– Я не думаю бунтовать, – сказал Степан. – А людей истязать и ломать им ноги не

полагается по закону…

– Кто тебя истязал? – перебил его смотритель. – Кто тебе ломал ноги? что ты мелешь?

– Не мне, а Лукьяну Петрову, моему товарищу… – начал Степан.

– Не тебе? Так чего ты мешаешься? Тебе что за дело? Что ты тут за ревизор выискался? И

откуда ты узнал, что с этим Лукьяном сделали, раз я ничего не знаю?

– Уж вы извольте сходить и посмотреть сами, ваше благородие, тогда и судите, правду ли я

сказал, или нет, – сказал Степан.

Смотритель велел посадить Степана на хлеб и на воду за буйство и дерзость. Однако

послушался его совета и пошел узнать, в чем дело: привычки Арефьева были ему очень хорошо

известны, и историю нужно было потушить в самом начале.

В тот же вечер Пафнутьич с виноватым видом подходил к оконцу Степановой двери.

– Васильич, а Васильич! – начал он заискивающим тоном.

Он чувствовал некоторые угрызения совести и был благодарен своему арестанту за то, что

тот его покрыл, не сказавши смотрителю, через кого он узнал о расправе с Лукьяном.

– Чего? – раздался из глубины спокойный голос Степана.

– Ты, Васильич, на меня не гневайся за утрешнее, – сказал он, – насчет, значит, веревки али

колотушек там… Сам знаешь, служба.

– Бог тебя простит, Пафнутьич, – сказал Степан, – я на тебя не гневаюсь. Христос терпел, и

мы все терпеть должны.

– Очень уж ты меня ублаготворил сегодня, Васильич, – продолжал старик. – Мне бы уж как

досталось, коли б ты сказал, что это я тебе про Лукьяна-то рассказал. Как спросил это он тебя –

у меня аж душа в пятки ушла. Пропал, думаю. А ты, спасибо тебе, молчок. За мое зло мне же

добром отплатил.

– Так нам Христос велел, брат, – сказал Степан. – Да только тут какая же моя заслуга! Я же

тебя про Лукьяна выспросил, и потом мне же тебя выдать?

– Нет, не говори. Другой бы выдал. Со зла бы выдал. А иной так и того хуже: ты ему

делаешь как лучше, а он возьмет да ни с того ни с сего такую тебе какую ни на есть пакость

выкинет, что только плюнешь и руками разведешь. Нет, не говори, подлец теперь народ стал.

Он долго продолжал по-стариковски причитать на эту тему.

Когда он замолчал, Степан стал говорить, что в мире столько зла оттого, что люди Бога

забыли. Христово слово читают и именем его зовутся, а сердцем далеки от него. Он говорил

долго, вполголоса, чтобы их не услышали и не помешали их разговору. Говорил он

вразумительно и задушевно. Пафнутьич слушал, не спуская с него глаз. Но по лицу его было

видно, что он ничего не понимает. Непривычная к мысли голова работала туго, и все эти

горячие речи вызывали в нем только недоумение. Одно он понимал, что с ним говорят, как с

братом, а не как с тюремщиком и никому не нужным стариком, и это трогало его и привязывало

его к молодому проповеднику.

– А насчет, что тебя приказано месяц морить голодом, – вставил он, воспользовавшись

первой паузой, которую Степан сделал, прежде чем приступить к объяснению какого-то

интересного пункта веры, – насчет этого ты, брат, не сумлевайся. Я тебе тихонько из своего

носить буду. И коли ежели тебе на волю кому весточку подать нужно: жене, матери али

полюбовнице, что ли, – ты только слово скажи, либо записку дай. Мигом снесу и денег не