бросились целовать руку Лукьяна. Другие прикасались к его постели. Третьи обнимали Павла.

Валериан стоял в стороне и с грустью смотрел на эту сцену. Он был тоже потрясен, но

иначе: эта сцена казалась ему взрывом дикого фанатизма, бессмысленной тратой духовной

энергии, которая могла бы пойти на что-нибудь лучшее.

Со вздохом он ушел из комнаты.

В ту же ночь Лукьяна не стало.

Павел зашел на другой день в больницу, но ему сказали, что Лукьян уже в мертвецкой.

Фельдшер согласился проводить его к телу. Там он лежал на голом сосновом столе, рядом с

каким-то другим трупом, и миром и вечным спокойствием веяло от его холодного чела.

Его похоронили в ту же ночь, тайком, так как молва о нем уже начала распространяться по

городу, и начальство как духовное, так и светское, не желало дать повода его единоверцам и

любопытным собраться на похороны.

Павел закладывал лошадь, собираясь в обратный путь, когда к нему прибежал Морковин,

испуганный и без шапки, и сказал, что его желают видеть два каких-то барина и что один из них

выглядит чиновником.

Павел оставил телегу и пошел в горницу, где его ждал Валериан с каким-то незнакомым

господином, который оказался приятелем Валериана, Трофимычем – письмоводителем

мирового судьи.

– Мы к вам вот зачем, – начал Валериан. – Мы думаем начать дело об убийстве Лукьяна, и я

пришел спросить, что вы на это скажете.

– Что ж, начинайте. Я готов, – сказал Павел. – Как вы думаете? – обратился он к

Морковину.

Тот замахал руками.

– Ничего не выйдет. Только себе беды наделаете,- сказал он.

– Вздор! – отвечал Валериан. – Во всяком случае, такого вопиющего дела так оставить

невозможно.

– Да что же вы против них поделаете, – Морковин стоял на своем. – Все это одна шайка. Вы

подадите жалобу прокурору, а так как это дело по духовному ведомству, он отошлет его в

консисторию, тому же Паисию. Говорю вам: ворон ворону глаза не выклюет. Только вам же

достанется.

– Это мы еще посмотрим! – воскликнул Валериан.

Его мнение превозмогло. Вдвоем с Павлом он набросал черновую прошения прокурору, в

котором излагались факты дела и требовалось его расследование.

Трофимыч взялся перебелить и "оформить" бумагу и прислать ее Валериану для подписи и

дальнейшего движения.

Валериан приехал в город на перекладных. Он охотно принял предложение молодого

штундиста подвезти его до усадьбы.

Они выехали в тот же день после обеда. День был ясный и солнечный. Жара только что

спала. С лугов поднимался белый дымок и, гонимый чуть заметным ветром, скользил по земле,

и тогда казалось, что узкие прозрачные паруса несутся по зеленым волнам. Дальняя роща

окутывалась свинцовой синевою и уже тонула в голубом пространстве, сливаясь с горизонтом.

Пыль улеглась. Павел распустил вожжи, предоставив лошади полную волю. Ему очень хотелось

поговорить со своим спутником по душе. Глухое подозрительное чувство, которое возбуждал в

нем этот "безбожник", сменилось за последние дни живой симпатией. Хотя Валериан ни разу не

заговаривал с ним о вере, Павел был убежден теперь, что он не может быть безбожником. У

ученых могут быть свои "слова", но он не сомневался, что Валериан верит по-своему, по-

ученому, и в душе сочувствует штундистам. Иначе – из-за чего бы ему принимать такое горячее

участие в их судьбе?

Павлу захотелось поделиться со своим спутником теми вестями, которые хоть несколько

утишали его скорбь по убитом учителе и друге. Он стал рассказывать ему о том, что видел и

слышал у своих единоверцев за последние дни: о новых обращениях, о растущем одушевлении

среди братьев и внимании среди православных.

– Даже в храмины идолопоклонников, в среду их прислужников проникает правда Божия,

как во дни царей римских, – закончил Павел.

– В самом деле? – с любопытством спросил Валериан.