– Кто там? – спросил он, прежде чем отворить.

– Это я, Павел, отворяй.

Калитка отворилась, и в ней показалась радушная и озабоченная фигурка самого

Морковина.

Это был человечек лет сорока пяти, маленького роста, с жиденькой козлиной бородкой и

птичьим лицом, одетый в серый демикотоновый подрясник, протертый на локтях. Он

донашивал дома свои старые церковные костюмы, так как был лет пять тому назад соборным

причетником. При его тихом, робком нраве ему пришлось много терпеть и от товарищей и от

церковного начальства. Он стал задумываться о неправде людской и о вере и, встретившись с

Лукьяном, был тронут его братским, любовным учением. Он перешел в штунду, но не открыто,

воздерживаясь от явного оказательства, за которое ему, как бывшему церковному служителю,

досталось бы особенно сильно. Но он бросил службу и теперь промышлял огородничеством и,

при случае, мелким ходатайством в присутствиях по делам бедных людей.

Морковин зажег тоненькую сальную свечку и ввел гостя в свою светелку, где посадил его в

почетном углу, под образами. Страха ради иудейска они не были убраны, как обыкновенно

бывает у штундистов, а только задернуты занавеской, которую можно было отдернуть в случае

появления властей.

Оказалось, что Морковин не знал еще об избиении и болезни Лукьяна, но он слышал от

знакомого консисторского писарька про следственную комиссию и мог рассказать Павлу, в

каком скверном положении находилось дело Лукьяна и его товарища.

– Беда, каких вин на Лукьяна написали. Под каторгу подводят, – закончил он.

Павел задумчиво слушал. Его не столько тревожила перспектива Сибири, сколько опасения

за теперешнее положение Лукьяна.

На другое утро Павел был уже в приемной городской больницы. Тут он сперва ничего не

мог добиться; но когда он догадался сунуть фельдшеру двугривенный, тот сказал ему, что

Лукьян, точно, лежит у них в больнице, но что к нему без позволения доктора никого не

пускают.

– Плох он больно, – прибавил фельдшер.

– Что ты! – вскричал Павел с испугом.

– Да вот увидишь сам. Дождись главного доктора. Я уж похлопочу, чтоб тебя пустили.

Павлу пришлось часа два прождать прихода главного врача, который служил также при

полиции; он объявил ему, что для свидания с Лукьяном нужно особое разрешение от

следственной комиссии.

Пришлось идти в консисторию выправлять бумагу. Паисия в присутствии не было, и Павлу

сказано было наведаться на другой день. Не помогли ни просьбы, ни двугривенные: пришлось

вернуться домой ни с чем. На другой день он пришел снова, взяв с собой Морковина. При

помощи зелененькой и при содействии морковинского знакомого – писарька – ему удалось

проникнуть в кабинет, где на этот раз заседал Паисий; но тут его ожидала полная неудача.

– А, ты из Маковеевки, – сказал ему Паисий, выслушав его просьбу. – Я тебя узнаю. Что ж

ты, родственник Лукьяну? – осведомился он.

Павел должен был сказать, что не состоит с Лукьяном в кровном родстве.

– Так, так, – сказал Паисий. – Значит, в родстве духовном. Из его паствы будешь?

– Мы, батюшка, соседи, и родственники попросили меня наведаться, – осторожно сказал

Павел, желая уклониться от прямого ответа на вопрос и не согрешить, сказавши неправду.

– Понимаю, – насмешливо проговорил Паисий. – Соборные, значит, послали к апостолу за

благословенном. А паства небось собралась и ждет благодатного послания?

– Батюшка, до посланий ли ему теперь! – воскликнул Павел. – Он теперь в больнице лежит

после смертного боя, который принял в тюрьме.

Паисий сделал вид, что ничего не знает.

– Болен он, говоришь ты? Бой ему был в тюрьме? Ну, значит, за дело, потому зря бить не

станут. Не могу разрешить тебе свидания. Ступай!

– Батюшка, – уговаривал его Павел, – он, может быть, при смерти. Неужто это по-

христиански – не дать человеку попрощаться со своими перед смертью? У него семья. Может,

какие распоряжения будут.

– Да, да, – говорил Паисий. – Знаю. Ступай. Не могу разрешить тебе свидания и времени с