Шрифт:
тобой разговаривать больше не имею.
В это время вошел служка и что-то шепнул Паисию.
– Проси, проси, – торопливо сказал он, запахивая ряску.
Паисий встал со своего места.
– Ступай же! – зашипел он на Павла, который все стоял, переминаясь на месте.
Павел поклонился и вышел. Он видел, с кем имеет дело, и понимал, что от этого попика
ему ничего не добиться.
У дверей он встретил Валериана, которого служка вел в кабинет Паисия. Это он и был тот
посетитель, о котором докладывали.
Глава XVI
Целый день Лукьян не приходил в память. Тяжелое оцепенение сменилось диким бредом.
Но к вечеру он уснул тихим, спокойным сном. Он проснулся с ощущением ужасной слабости и
усталости, но и какого-то безмятежного спокойствия, граничащего почти со счастьем. Боли он
никакой не чувствовал. Его изменившаяся обстановка: постель с бельем, большая светлая
комната, которая после его ужасного логовища могла назваться настоящею палатою, – все это
действовало на нервы еще до возвращения сознания.
Открывши глаза и в первый раз бросив вокруг разумный взгляд, Лукьян не мог понять в
первую минуту, где он и что. По обе стороны и впереди стояли рядом койки. Рядом с ним
справа лежал какой-то тоже труднобольной и тихо стонал. Но с другой стороны несколько коек
стояли пустые, застланные суконными одеялами. Выздоравливающие и более легкие больные
стояли по разным углам, сидели группами на кроватях или ходили взад и вперед по комнате,
одетые в серые халаты, точь-в-точь как арестантские.
Лукьян разом все припомнил: и допрос, и дикую расправу, и долгие дни мучительной
агонии в черной смрадной дыре. Это было так ужасно и представлялось его воображению так
ярко, что он весь задрожал.
Серые фигуры мелькали перед его глазами; некоторые, проходя мимо, оборачивались на
него. Его поразил специфический запах лекарств. Но ему не приходило и в голову, что он мог
очутиться вне тюрьмы.
"Перевели, должно быть, в общую камеру", – подумал он про себя.
К нему подошел фельдшер.
– Что, очнулся? Ну как? – спросил он.
– Ничего, – отвечал Лукьян. – Где это я? В общей уголовной?
– В городской больнице, не в тюрьме. Не сумлевайся, – успокаивал его фельдшер. – Без
задних ног не убежишь и без решеток. А в случае чего есть кому и присмотреть, – продолжал он
в том же шутливом тоне, указывая головою на полицейского служителя, лежавшего с ним рядом
в брюшном тифе.
– Ну, что нога? Болит? – спросил он после небольшой паузы.
– Нет, кажись ничего, – ответил больной. Фельдшер неодобрительно покачал головою и
стал трогать пальцем больное место.
– Не болит?
– Не болит, – отвечал Лукьян.
Фельдшер опять покачал головою и отошел к другим больным.
Вскоре пришел доктор. Он долго стоял у постели Лукьяна, осматривал, тыкал пальцем и
тоже качал головою.
Вся палата, то есть те, кто были на ногах, с любопытством следили за всяким его
движением и выражением лица. Когда он ушел, один из больных обратился к фельдшеру.
– Кромсать будете, что ли? – спросил он.
– Надо полагать, что будем, милый человек, – отвечал фельдшер.
– Ох, не любим мы этого, – поморщившись, сказал "милый человек". – Потом целую
неделю еда в рот не идет, как насмотришься это, как вы живого человека кромсаете.
По бедности помещения при больнице не было операционной комнаты, так что самые
тяжелые операции производились в камерах же, на глазах больных.
– Добро бы еще свой брат, христианин, – сердито проговорил рыжий рыбник, которому
вырезали недавно шишку на шее. – А то терпи из-за бусурмана. И как это его с христианами
вместе положили?
– А чем же он тебя хуже, дядя, что ты так на него взъелся? – спросил "милый человек".
– Чем хуже? – обиделся рыбник. – Штундарь ведь он, сказывают. От Христа отрекся. Вот
хоть Семеныча спроси, – обратился он к фельдшеру.
Семенычу не удалось принять участия в теологическом разговоре, потому что его отозвали
к доктору. Вернувшись, он успокоил палату, сообщивши, что оперировать новоприбывшего не