Европе снова возникает военная опасность... Наконец Славка кончает.

Правильно! У нас уже обеденный перерыв.

— Ну, — говорит Славка, — какие будут мнения?

Мы молчим. Какие могут быть мнения, если обед уже, а он не приступал

к нотации?

— Скорее, товарищи! Сами себя задерживаете.

Он что, шутит? А нотация? Неужели сегодня пронесет?

— Есть предложение, — это Шмунин пускает пробный шар, — послать

протест в бундестаг.

— Так, — Славка кивает, — какие еще мнения?

— Поручить штабу подготовить.

— Кто за? —спрашивает Славка,

Мы поднимаем руки. Обошлось.

...Пропахшая полынью степь заглядывает в дверной проем. Небо над ней

выцветшее, как застиранная майка. Они вместе навалились на наш сарай, и

жар, как толстый язык, ворочается в дверях. У нас послеобеденный отдых. Я

мыкаюсь в вязкой дремоте, сои не идет. А что еще придумаешь в такую

жару? Даже кузнечики не трещат — уморились.

— Ну и что? — вдруг раздается голос Бунина, и я понимаю, что уже

давно слышу, как они спорят, но этот разговор до сих пор катился мимо

меня.— Ну и что? —еще громче спрашивает Бунин.— Коммунизм как

экономическая формация — это прежде всего изобилие материальных благ.

А эту производительность способен дать только автомат, а также человек,

участвующий в производстве на правах автомата. Конечно, будут личности,

изыскатели новых путей, но масса — автоматы. Иначе коммунизм сам себя

не прокормит. Не может существовать общество, состоящее из одних лич-

ностей— слишком дорого-с!

Нашли время философствовать. Тут бы не свариться заживо, а они

судьбой человечества занялись. Всегда их не вовремя разбирает. В ту

первую ночь, когда Яков Порфирьевич мотался за пятнадцать километров в

аптеку, они устроили семинар по Бунину. Клички так и остались — Бунин и

Шмунин. Если мы здесь с полгода поживем, они собственные фамилии

забудут.

— Ерунда! — не сдается Шмунин. — Пусть на производстве человек

будет автоматом! Пусть! Но ведь это только четыре часа. А остальное время

он свободен. Разве он не может употреблять его так, чтобы развиваться как

личность. Общественная жизнь, искусство...

— Бред! — презрительно обрывает Бунин. — Откуда там общественная

жизнь? Чем она будет питаться в бесклассовом обществе? С кем бороться? А

искусство? Старик, неужели ты еще не понял, что настоящее искусство—

это не цветики-цветочки, не красота слога, линии, мелодии, не всякая,

одним словом, мура-эстетика, а прежде всего боль страдающего человека.

Всякое великое искусство — это поиски гармонии, место человека в жизни,

приспособлений к ней. Искусство невозможно без противоречий,

раздирающих общество. Иначе оно только мелодрама.

— Они некоторое время молчат, а мне уже наплевать на весь этот треп,

и дремота засасывает меня, как болото.

— А ты прав! — кричит вдруг Шмунин. — Человек был личностью,

пока не связался с машиной. Он был самим собой, и только от него все

зависело, когда он шел с дубиной на мамонта. И победа была только его

победой. И поражение — только его поражением. А потом он стал

придумывать машины, чтобы они ему помогали, и все больше стал зависеть

от них. Теперь уже он при машине, а не машины при нем, но он еще чего- то

может. Сейчас любой работяга может подать рацпредложение и что-то

изменить в машине. И он —личность. Но если машина совершенна, человек

около нее — только пешка, будь он хоть с тремя высшими образованиями.

Шмунин орет эту муру с яростью неофита, слюни небось летят до

крыши, но Бунин молчит, и все молчат.

Сонная одурь совсем овладела мной. Я почему-то вижу, как Кинджи,

раскинув руки, несется по нескончаемой рыжей полосе с неровными краями.

Неужели это мы такую выкопали? Да на нее бомбардировщики сажать

можно. Кинджи несется все быстрее, а я как будто бегу за ней, но отстаю все

больше. И вот я вижу только крошечное красное пятнышко у самого го-

ризонта, и что-то странно звякает—как дужка ведра, и красная точка