отделяется от земли и тает.

...Кинджи стоит в дверях и смеется. У ее ног качается, посверкивая, вода

в ведре.

— Эй! — прошипел я, — кинь попить!

Кинджи подхватила ведро двумя руками, двинулась ко мне через весь

сарай. Подол ее короткого платья плескался в ведре, как рыба.

«Совсем обнаглел, — подумал я, — барин паршивый!»

Я вскочил, пошел навстречу, а Кинджи вдруг повернулась, перебросила

ведро в правую руку и, скособочившись, засеменила к выходу. На пороге

она оборачивается с притворным испугом, а я кричу что-то вроде «догоню-

догоню», Кинджи взвизгивает и семенит еще быстрее. Солнце бьет ей в лицо

и высвечивает ее состроенную из углов фигурку с еле заметной округлостью

под рукой, в которой висит ведро.

— Догоню-догоню! — кричу я, и Кинджи откликается счастливым

смехом.

Метрах в двадцати от сарая она ставит ведро и отбегает. Я обхватываю

мокрую жесть, лезу в ведро головой, и лицо леденеет. А Кинджи, конечно,

крадется ко мне. Я чувствую это неизвестно как, я прямо вижу ее

сгорбившуюся спину и выныриваю, когда остается метра три. Кинджи с

визгом отскакивает. Я пью и не спускаю с нее глаз, как дрессировщик

Вальтер Запашный со своих любимых хищников. Вода холодная, и у меня

уже болят все зубы, и язык онемел, и губа, кажется, примерзла к железу, но

мне нравится испытывать Кинджи — ей хочется поиграть в «догоню-

догоню», она готова взвиться, как только я оторвусь от ведра, и я глотаю

ледяную воду, а Кинджи даже приседает и визжит от нетерпения. Наконец я

отрываюсь от ведра.

Уже около трех часов. Парит еще здорово, но солнце заметно свалилось

набок. Ребята, надо полагать, поднимаются. Может, уже кто-нибудь вышел

и с интересом смотрит, куда это я пошлепал. Кинджи несется в степь. Что

ей там понадобилось? В эту сторону хоть сто километров беги —никого не

встретишь. Клад у нее там, что ли, зарыт? Степь замерла и следит за на ми.

Даже гады-кузнечики не трещат. И волы Яшка и Мишка, на которых мы по

вечерам отвозим дерн, тоже подняли головы и смотрят мне в спину.

«Куда это вы шлепаете, молодой человек? — спрашиваю я сам себя. —

Такая дылда, студент Московского государственного, член факультетского

бюро и редактор стенгазеты, кричит, как ребеночек, «догоню догоню». Не

стыдно? А может, у вас еще что-то на уме? Так вы это бросьте.

Достаточно того, что уток воруете. Не хватало еще девиц воровать. Да и

куда вы ее украдете? На два метра между столом и маминой кроватью? Да и

не девица она вовсе —ребенок лет десяти, наверное. Не помню, какой

брачный возраст установлен в Казахстане, но уверен, что не меньше

шестнадцати. Ах, вы возмущены! Вы об этом, конечно, и не думали! Так

зачем шлепаете?»

Наверное, Кинджи недовольна моей скоростью, но стоять и дожидаться

она не может, поэтому она описывает вокруг меня круги и визжит, чтобы я

шел быстрее, а я, конечно, все кричу свое веселенькое «догоню догоню» и

никак не могу понять, куда она меня тащит.

Далеко в степи, так далеко, что нашей деревушки отсюда и не видать,

составлены в полукруг штук двадцать сеялок. Они стоят точненько одна к

одной хвостами наружу и ступеньками вовнутрь, отделенные от степи

вспаханной полосой, и кажутся какими-то загадочными— из-за своей

неподвижности, нездешности, что ли . Наверное, в этой бесконечной зелено-

желтой степи любая железка — дверная ручка или корабль марсиан — будет

выглядеть одинаково нереально.

Я сажусь на ступеньку в центре дуги —это как в театре, только занавеса

не хватает, а Кинджи куда-то прячется. Надо бы кончать эту игру. Ребята

уже, наверное, вкалывают, а я тут сижу.

Кинджи появляется слева. Я не сразу узнал ее, хотя ничего вроде не

изменилось — то же платьице, те же острые коленки и растрепанные

волосы, но в том-то и дело, что теперь я не вижу ничего этого. Ко мне при-

ближается человек средних лет, несомненно, в сапогах—нога крепко и