не вздумали загорланить!

— Скажите, — говорит Яков Порфирьевич, — из Питера никого нет?

— Не пускают? — спрашивает Бунин.

— Вы не подумайте, что я недоволен. Я доволен. Мне не отказывают

совсем. Говорят: «Подождите, сейчас трудно с жильем, да и родных у вас в

Ленинграде нет. Со временем все, может быть, решится». А я потихоньку

перебираюсь поближе. Был в Иркутской области, сейчас вот в Казахстане, а

через годик, глядишь, еще ближе переберусь.

Голос у старика осекается, он лезет в карман, достает наглаженный

платочек.

— Ничего, дед! — говорит Рощупкин и приваливает его к своей

здоровенной груди. — Это, может, к лучшему. Когда война начнется, куда

бомбы бросят? Газеты, дед, читай.

Сейчас будет эта штука - еще одна песенка, и она.

— Ладно, — говорит Бунин,— что загрустили? Выпьем за Рио-де-

Жанейро.

— А почему? т

— Там все в белых штанах, а белое защищает от радиации.

Они пьют, морщатся. Трудное это дело — пить теплую перцовку без

закуски. А приемник молчит — крохотная пауза между двумя номерами.

Сейчас будет эта штука.

— А знаете, — говорит вдруг- Никонов, — какой диплом мой батя в

военной академии защищал? Десант...

И в эту минуту начинают скрипки. Они играют спокойное вступление.

Это — как теплое море, сверкающее в ранний час, как степь,

просыпающаяся от первых лучей. И низкий женский голос торжественно

произносит: «А-а-а-ве, Ма-ри-и-и-я!»

Мелодия льется, и что-то трагическое появляется в голосе женщины. Я

сто раз слышал ее, но не знаю ни одного слова из того, что она поет.

Может, я не прав, но я думаю, что это последний разговор человека с

богом, последний перед тем, как произойдет это, и там такие слова:

Ты услышь, Мария!

Человеку много не хватало на земле,

И он придумал тебя.

Ты слчшпшь, Мария?

Человек выдумал атомную бомбу.

Но сначала он придумал тебя.

И это не обязательно — чтобы то, что родилось позже, было

сильнее.

Ты слушай, Мария!

Человечество живет на земле в первый раз, а каждый человек — в

последний.

И нужно дать каждому человеку что-нибудь кроме страданий.

Жизнь не может кончиться войной.

Иначе зачем тогда было столько жизней и смертей?

Я закрываю глаза, и опять Кинджи в красном платьице несется по

пробитой нами полосе. Рыжая плешь разорвала степь пополам и тянется без

конца. Крохотная Кинджи стремительно уносится от меня и красной точкой

тает у горизонта.

Брызги шампанского

Темно-фиолетовая, с розовыми краями туча появилась неожиданно и

теперь закрывала все небо, оставляя лишь небольшой, в ладонь, просвет,

куда и спешило укатиться солнце. Вдруг потемнело, и все тревожно

замерло. Воздух загустел, и машина катила словно в киселе, продавливала

себе дорогу.

Точнее говоря, никакого вдруг не было. Еще когда торопливо догребали

дневную норму, когда собирали один на всех рюкзак и кто-то все время

что-нибудь забывал и приходилось все складывать снова, чтобы не путать

чистое с грязным, а потом сидели и психовали, что Толик не приедет, и

Лидка чуть не в рот каждой вталкивала хлеб с маслом и кричала: «Девочки!

Тридцать километров! Похудеете!» — уже тогда на горизонте появилась

черная полоса, словно там произошло землетрясение и выросли горы.

Лидка кричала и кричала, a все психовали, потому что в баню хотелось

до смерти, а на Толике написано было, что он трепач, и не приехать он мог

запросто. Лидку обзывали, пихали, а она пела свое: «Де-е-е-вочки!» — и

все-таки сунула каждой по куску. Потом Она вспомнила про банку

маринованных огурцов и кинулась их искать — расщедрилась, потому что

ужина сегодня не будет. Тут забыли и про Толика и про баню, сначала

прыскали втихаря, потом уже не было сил сдерживаться, а когда Лидка,

обыскав свои нехитрые тайники, заголосила: «Девочки! Забыла, куда