— Товарищ капитан, Грачиков здесь ни при чем! Это я запел, — Мандарин

тоже вышел из строя.

Веселенькая ситуация! Губу не поделили!

— Ага! — протянул, не смущаясь, Останин. — Так вот кто настоящий

заводила! Вот кто воду мутит! Правильно — рыба с головы гниет. Мы вас очень

строго накажем, товарищ помкомвзвод!

— Никак нет! — Ваня рванулся на середину, сметая всех на своем пути. —

Это я пел!

Вот тут Останин опешил. Тихий Ваня, которого мы никогда не принимали

всерьез, нашел гениальный ход. Мы все виноваты, товарищ капитан,— все

решили, все пели, все проштрафились. Как ты нас теперь накажешь? Коллектив

нельзя наказывать. Всех на губу не посадишь! Ура!

Через секунду вокруг Останина кипела неорганизованная толпа, и каждый

кричал, что запевал он. Гречишкин минут пять орал: «Становись!» Но мы еще

плохо знали Останина.

— Прекрасно! — сказал он весело, когда взвод построился. — То не было, ни

одного запевалы, а теперь по крайней мере трое. Завтра и послушаем. Я был уве-

рен, что мы с вами договоримся по-хорошему.

Вот это талант пропадает. Он сделал нас, как котят.

6

Весь день мы занимались какой-то ерундой, хотя в расписании значилось

«Действйе стрелковой роты посыле преодоления первой полосы обороны

противника». Часа три нещадно чистили оружие. За это время стратегическую

ракету можно разобрать до последнего винтика и протереть. Чистили пуговицы и

пряжки Серега пришил подворотничок и мне — так они с Грачом договорились.

После обеда Останин устроил мертвый час. Жара в палатках была зверская, и

только хиляк Трошкин ухитрился уснуть, а мы анекдотами пробавлялись — но все

лучше, чем носиться по полигону или корпеть над ящиком с песком. После обеда

старлеи проверили оружие — заставили чистить еще раз. Это они уже явно

выпендривались, чтобы занять время.

Около пяти Останин скомандовал построение: колонной по шесть пошли на

стадион. Старшина тащил ваксу и щетку, чтобы освежить сапоги на месте. Трош-

кин сразу захромал, и Останин разрешил идти ему отдельно, чтобы не портил

строй.

Подступы к стадиону были уже забиты, а за нами еще шли. Впереди духовой

оркестр шпарил марш. Озабоченные дежурные метались вдоль колонны. Наши

полковники сразу прошли вперед. Потом оркестр смолк, и все стали тянуть шеи,

чтобы увидеть, что происходит у входа на стадион.

Стояли мы еще долго. То есть не стояли, а ползли еле-еле. Справа и слева, по

газонам, врассыпную, уходили проигравшие с разгоряченными, злыми мордами.

Но рядам гуляла вакса со щеткой—почисти и передай товарищу. Вот уже рукой

подать до ворот. Вот качнулся последний ряд стоявшего перед нами саперного

батальона. Следующие мы.

— Умницы мои! — Останин, как волчок, крутился вокруг колонны. —

Дружно и громко! И личики —на трибуну!

— Мы прошли хорошо. Савин запел вовремя, поэтому припев мы гаркнули

как раз в тот момент, когда поравнялись с трибуной; и с шага никто не сбился. От

ворот, где Трошкин в притворном восхищении развел руками, нас повернули и

поставили в центр поля. Там уже стояли какие-то роты. Их тоже пустили во

второй тур. А пока проходили последние.

Во втором туре мы пели так, что, если бы я слушал со стороны, я никогда бы

не поверил, что это мы. Мы, которые... Наверное, не надо объяснять, какие мы. Но

пели мы с настоящим энтузиазмом.

Во-первых, потому что Савин сразу начал с третьего куплета:

Закипит тогда войною

Богатырская игра.

Строй на строй пойдет стеною,

И прокатится «ура!».

Это самое «ура!» мы рявкнули с такой страшной силой, что в городе N за икс

километров отсюда, наверное, задребезжали стёкла: Честное слово!

Во-вторых, был азарт соревнования, мы завелись.

А в-третьих, произошло неожиданное. Эта самая дисциплина, от которой мы

отбивались с первой минуты лагерной жизни, вдруг захватила нас. Ощущение

частицы, крошечного винтика громадной, размеренно несущейся машины вдруг

пленило каждого из нас, и мы подчинились ему. В этом ощущении была какая-то